На это выступление Велицкого отозвались все духовики. И вот Егоров уже окружён трубачами, тромбонистами, валторнистами, даже пожилой тубист, дядя Миша, как его все называли, подошёл и одобрительно хмыкнул, выразив этим своё желание не отстать в таком важном деле. Скрипачи, виолончелисты отступили, они сознавали своё ничтожество в таком деле, как военный оркестр, только маленький, тщедушный альтист Иткин подошёл и, печально глядя на Егорова, заявил:

– И я бы с вами! А? Играл бы, ну на тарелках хотя бы. Ведь вам же нужно будет три ударника.

Егоров был растроган. Оказывается, коллектив любил его и даже в такую трудную минуту, в такой сложный, тяжёлый момент хотел остаться с ним. Но что он мог им сказать? Поблагодарив товарищей и сказав, что он ещё ничего о себе не знает, но о всех дальнейших изменениях им сообщит немедленно, пошёл домой.

Дома его ждала телеграмма из Москвы. Из Управления музыкальных учреждений комитета по делам искусств. Телеграмма была кратка, текст её гласил: «Связи событиями воздержитесь поездки К. Христиансен».

Это было ясно. А через день, рано утром, Егорову вручили повестку с вызовом в областной военкомат к девяти утра следующего дня. Смысл повестки был ясен, и Егоров отправился в филармонию, надо было произвести расчёт, сдать партитуры, книги. Жена его пошла вместе с ним узнать о возможности подыскать работу для себя. Ей посчастливилось! В этот же день ей предложили работу в качестве секретаря в скорой помощи! Работа будет тяжёлая, но зато очень нужная и полезная, человек же на этой работе должен быть и грамотный, и, главное, культурный.

Этот день прошёл очень быстро. Как-то не думалось о том, что они должны расстаться, и неизвестно на сколько. Совсем не было мыслей о том, что пойти на войну, быть может, означает не вернуться назад. Всё заполнили дела. Как быть с дочкой, как устроить так, чтобы её привезти от бабушки, как решить вопрос с квартирой, ведь квартиру снимала им филармония, а теперь Егоровы уже не имели отношения к ней. Марусе даже не пришлось всплакнуть. Некогда! Это было хорошо. Ночь почти не спали.

Утром Егоров поехал в облвоенкомат. Он думал, что там будут строго проверять его военные познания, придираться к тому, что он знает мало, а вернее, ничего не знает. Очевидно, там будет кто-то, кто сможет оценить и его капельмейстерские данные, и… он даже волновался. К удивлению, ничего этого не было! Усталый, вероятно, уже несколько ночей не спавший капитан посмотрел его военный билет, поставил галочку против его фамилии в списке, протянул ему командировочное предписание и сказал:

– Назначаетесь на свою должность в 100-ю часть. Выезжать завтра. Поезд в 7:00. Получите проездные документы в комнате номер 30. Аттестат выпишете в части. Желаю счастливого пути и возвращения с победой! До свидания!

Егоров пожал ему руку, зашёл в комнату 30 , получил проездной документ, узнал, что по командировочному предписанию он может получить в гастрономе что-то из ставших уже дефицитными продуктов, и вышел на проспект. Солнце сияло, было яркое синее небо, свежая зелень, масса цветов, и не хотелось верить в то, что в стране идёт война, что где-то уже недалеко льётся кровь и умирают наши русские советские люди. Эта мысль была страшна.

По пути домой Егоров зашёл в филармонию, но никого там не застал. Но, будто бы в вознаграждение за потерянное время, на проспекте он совершенно неожиданно встретил трубача Велицкого. Велицкий окликнул Егорова и подошёл к нему.

– Здрравствуйте, маэстрро! Какие у вас новости? – спросил он.

– Да вот, дорогой мой друг. Вы смотрели как в воду. Я призван и уже завтра утром должен отправиться в часть

– Быстро получилось! Так что же, маэстро! Наша договоррённость в силе. Забиррайте нас с собой, и будем воевать вместе. Мы от своих слов не отказываемся.

Егоров ответил ему своим согласием, уверил, что он сделает всё от него зависящее и возможное, и они тепло попрощались, сопровождая рукопожатия словами «До скорой встречи!».

Жена была уже дома. Надо было обедать, но обед прошёл очень вяло. Почему-то не было аппетита, и процедура обеда состояла лишь только в том, что они посидели за столом. Как это ни странно, но не получилось и разговора. Но ведь каждый из них понимал, что далеко не известно, когда ещё они сойдутся вот так вот за обеденным столом, когда-то ещё они будут опять вместе. Каждый из них был невероятно дорог, близок друг другу. А слов не было… Или, быть может, это проявление невероятной чуткости, когда ни та, ни другая сторона не хотят нарушить хотя бы только видимый покой другого?

В комнате было молчание.

Убрав со стола, жена сказала, что надо собрать багаж в дорогу.

– Родная моя, какой же багаж? – глаза мужа были так нежны в этот момент, что Маруся чуть не расплакалась.

– Вероятно, надо взять две смены белья, носовые платки, ну мыло, пасту, зубную щётку, кажется мне, что ни воротнички, ни белые галстуки и даже фрак не понадобятся, так что чемоданчик надо будет взять самый маленький.

Жена наклонилась над открытым чемоданом, начала что-то вынимать оттуда, и только теперь Егоров увидел, что её плечи судорожно двигаются. Она плакала беззвучно, но очень, очень горько. Егор кинулся к жене, обнял её плечи, сел рядом с ней, и так они просидели всю ночь, почти без слов, дыша одним дыханьем, понимая каждое движение.

Поезд, с которым Егоров должен был уезжать в часть, уходил в 7 часов утра, и не с главного вокзала, а со станции «Вареничная», которая хотя и считалась как бы расположенной в городе, но была в то же время и загородной. Идти на эту станцию надо было пешком, и довольно-таки далеко. Егоровы решили выйти пораньше, и в 5 часов утра они уже шли по пустынным улицам. Утро было великолепное, как и вчера. Мысль о войне казалась бредом, вымыслом, и Егоровым казалось, что они собрались поехать куда-то за город, на целый день в лес. Говорили они о вещах, совершенно не относящихся к войне и к разлуке, предстоящей, может быть, надолго… Может быть…

Поезд, обычный дачный поезд, уже стоял у платформы. Всё было очень буднично и просто. Необычен был только состав пассажиров. Это были мужчины, очень серьёзные, одетые налегке, с маленькими чемоданчиками или рюкзаками. Почти все были в сопровождении женщин. Многие, очень многие плакали! Не было слышно ни шума, ни смеха. Егоров оформил билет и вместе с женой отошёл в сторону. До отхода поезда оставалось десять минут. Они взялись за руки и молча гладили руки друг друга, вкладывая в это движение всю нежность и ласку.

– Егорушка! Я ничего не буду говорить тебе. Скажу только одно. Помни, всегда помни о том, что у тебя есть твоя дочка и я!

Горький комок застрял в горле у Егорова, он ничего не мог сказать жене, только горячо её обнял, поцеловал, и в эту минуту раздался звонок. Они ещё раз поцеловались крепко, и он, уже на ходу, вскочил на подножку вагона. Поезд медленно катился мимо платформы, а на платформе, рядом с вагоном, шла Она, его друг, его любовь и молодость, мать его ребёнка! Маруся! Он уезжал, а она оставалась одна. На сколько? Как это будет? Ведь до этого они никогда не расставались. Никогда.

Но поезд начал набирать скорость, жена уже не могла бежать, её тоненькая фигурка, такая сиротливая, такая одинокая, осталась где-то позади, начала сливаться с окружающими предметами и, наконец, исчезла! Подавив горький вздох и крепко вытерев совершенно законно повлажневшие глаза, Егоров вошёл в вагон.

Несмотря на настежь открытые окна, вагон был невероятно густо окутан клубами дыма. Не было слышно ни разговоров, ни смеха, никто не забивал козла (как это бывает обычно в дачных поездах), но все курили, курили сосредоточенно, всерьёз. Плечистый, плотный мужчина с густыми чёрными усами подвинулся и предложил Егорову место рядом с собой. Разговор завязывался с большим трудом, но всё же в конце концов было выяснено, что все находящиеся в этом вагоне едут по одному и тому же адресу, но по прибытии в указанный пункт должны разойтись по разным точкам.