— Не привык я к такому, — простонал он с совсем уж остекленевшими глазами. — Необходимо промочить горло.

— Нас ждут на обед для прессы, — сказал Галпин. — Там всё будет.

— Но меня не приглашали, — ответил Якимов, чуть не плача.

— Ну, карта же у вас есть? — вопросил Галпин, теряя терпение. — Так поехали же, ради бога.

Трепеща, словно старая лошадь в предчувствии стойла, Якимов следом за всеми отправился в заброшенное здание, которое вернули к жизни и сделали министерством. По выложенному изразцами коридору они прошли в высокую узкую комнату, где в самом деле обнаружили заставленный блюдами буфет. Этот буфет был отгорожен шнуром, а перед ним стояло несколько рядов жестких стульев, на которых рассаживались журналисты.

Большинство присутствовавших приехало в Бухарест в связи с убийством, и теперь они скромно устроились в задних рядах. Только Мортимер Тафтон и Инчкейп, которого назначили британским пресс-атташе, сели впереди. Тафтон положил трость на три стула, которые их разделяли, и помахал Галпину, чтобы тот сел рядом.

Инчкейп уселся на стул, скрестив ноги, опершись рукой на спинку и подперев щеку. Он мрачно взглянул на Якимова, который присел рядом, и заметил:

— Что-то здесь не так.

Якимов ничего такого не ощущал, но, опасаясь вновь выдать свою неискушенность в загадочном мире журналистики, согласился:

— Именно, дорогой мой, именно!

Голос его, однако, прозвучал неубедительно, и Инчкейп раздраженно указал на буфет.

— Отгорожен! И почему? Раньше такого никогда не было. Уж в гостеприимстве-то этим людям не откажешь. И зачем здесь эти нахальные лакеи? Охрана?

Он негодующе тряхнул головой и принялся осматривать задние ряды. В самом деле, заметил Якимов, здесь было необычайно много официантов, и все они пересмеивались, словно участвовали в каком-то заговоре. Однако еда выглядела вполне убедительно. Надеясь на аперитив, он помахал ближайшему официанту и сделал жест, который редко его подводил. Но не в этот раз. Официант дернул ртом и притворился, что его очень интересует резной потолок.

Якимов печально поерзал на стуле. Вокруг него все двигались и переговаривались. Новых людей не появлялось; шло время; министра информации не было и в помине.

— Что происходит? — вдруг воскликнул Галпин. — Здесь ни одного боша[24], ни одного итальяшки. Только друзья нашей храброй Румынии. Почему нас заставляют ждать?

Тафтон постучал по полу тростью и скомандовал:

— Виски.

Один из официантов искоса посмотрел на своих товарищей и ответил что-то по-румынски.

— И что он сказал, черт побери? — спросил Тафтон.

— Мы должны дождаться его превосходительства Ионеску, — перевел Инчкейп.

Тафтон взглянул на часы.

— Если его превосходительство не явится в течение пяти минут, я ухожу.

Официанты, ожидая скандала, с интересом наблюдали за этим разговором и, когда за ним ничего не последовало, были очень разочарованы. Прошло пять минут. Ионеску не появился. Тафтон оставался на своем месте.

— Видимо, планируется выговор, — сказал он после паузы.

— Они не посмеют, — ответил Галпин.

Якимов ссутулился. Его тонкие, нежные руки уныло свисали между колен. Он то и дело вздыхал, словно собака, которую слишком долго держат на поводке, и в какой-то момент сообщил в пространство: «У меня сегодня ни крошки во рту не было». Опершись локтями на колени, он спрятал лицо в ладонях и задумался. Когда-то ему удавалось обратить в анекдот каждый миг своей жизни. Каждая ситуация становилась комической. Видимо, у него был талант. В те дни он развлекал всех ради самого процесса развлечения и наслаждался, когда попадал в центр внимания. Когда времена переменились, он развлекал публику, чтобы получить от нее хоть что-нибудь. Бедному старому Яки приходится петь за еду, говорил он себе. Теперь же анекдоты перестали интересовать его, и ему больше не хотелось никого развлекать. Весь этот труд начал утомлять его — ему хотелось мира и покоя.

Вдруг прозвенел электрический звонок. Слуги бросились открывать двойные двери. Якимов с надеждой выпрямился. Журналисты умолкли.

Последовала еще одна пауза, после чего появился Ионеску. Он практически бежал. Широко распахнув глаза, он уставился на собравшихся и комически замахал руками, изображая сожаление, что заставил их ждать.

— Comment faire mes excuses? D’être tellement en retard est inexcusable[25], — сказал он, улыбаясь, и остановился в центре комнаты, словно ожидая аплодисментов. Не дождавшись ничего, кроме тишины, он приподнял брови и принялся переводить взгляд смородиново-черных глазок с одного лица на другое. Усы его подергивались, и он прикусывал нижнюю губу, словно с трудом удерживался от смеха.

Всем своим видом он выражал комическую обеспокоенность их недовольством: что же не так, он ведь извинился! Внезапно приняв серьезное выражение лица, он обратился к ним на английском:

— Господа — о, и дамы! Очаровательно! — Он поклонился двум присутствующим женщинам, одна из которых была американкой, а вторая — француженкой. — Значит, дамы и господа, правильно?

Он вновь заулыбался, но, не встретив поддержки, расстроенно потряс головой и продолжал:

— Вчера днем, дамы и господа, вас удостоили возможностью отослать свои бумаги — телеграммы. Да или нет?

Он вопросительно оглядел собравшихся, поворачивая голову, словно задиристая птичка. Никто не ответил, и он согласился сам с собой:

— Именно так! И какие телеграммы! Хочу сообщить вам, что вместо тех фантазий, которые были переданы на почту, во все газеты было послано следующее сообщение…

Он вытащил очки в массивной оправе, водрузил их на нос и принялся медленно шарить по карманам. Вновь приняв серьезный вид, он достал какую-то бумагу, несколько мгновений ее разглядывал, после чего с умильным видом прочел:

— «Сегодня Румыния с тяжелым сердцем сообщает о трагической гибели своего любимого сына и премьер-министра А. Кэлинеску, которого убили шестеро студентов, не сдавшие экзамены на бакалавра. Нация охвачена горем, но прилагает усилия к тому, чтобы простить это юношеское безумие».

Он сделал шаг в сторону, поклонился и передал бумагу Инчкейпу.

— Надо ли понимать, что нам вернут деньги за телеграммы? — спросил Галпин.

Ионеску тряхнул головой.

— Никаких денег. — Он потряс пальцем перед носом Галпина. — Это, как говорят англичане, урок на будущее. Вы себя очень плохо вели.

Он отошел к буфету, присел на ограждающий его шнур и стал раскачиваться.

— Как попугай на жердочке, — пробормотал Галпин.

Ионеску улыбнулся еще шире.

— Помните, — сказал он. — Вы гости нейтрального королевства. Мы мирные люди. Мы не хотим ссориться с соседями. Пока вы здесь живете, ведите себя как хорошие детки. Понятно?

Тафтон повернулся к соседям.

— И долго эта ерунда продолжается? — спросил он.

— Какие фантазии? Что на него нашло? — спросил кто-то сзади.

— Может быть, я заблуждаюсь, друзья мои? — спросил Ионеску. — Неужели здесь никто не выдумывал историй про гвардейцев на содержании у немцев? О том, что немцы планируют вторжение? Что какой-то иностранный дипломат находится под домашним арестом, потому что у него нашли чек, которым он собирался расплатиться с убийцами?

— Так фон Штайбель под домашним арестом или нет? — вмешался Тафтон.

— Он дома, у него грипп, — с улыбкой ответил Ионеску.

— Ему приказали покинуть страну, не так ли?

— Завтра он возвращается в Германию на лечение.

Вопросы посыпались один за другим. Ионеску поднялся на ноги и встревоженно замахал руками, призывая к тишине.

— Позвольте, дамы и господа. Есть еще более серьезный вопрос, который нам следует обсудить.

Лицо его сделалось серьезным, а интонация — крайне напыщенной.

— Мне сложно в это поверить, — сказал он. — Если бы я не видел телеграмму собственными глазами, то и не предположил бы, что такое возможно.