— Это всё Бельгия виновата, — сказал Стеффанески. — Они не позволили довести линию Мажино до моря. Теперь, — он чиркнул пальцем по горлу, — Бельгии kaput.

Голос его звучал сердито.

— Еще нет, — сказала Гарриет.

— Подождите. Вы ничего не знаете. Но я — я видел, как двигаются немецкие войска.

— Да, но не тогда, когда им противостоит Британия.

— Подождите, — повторил Стеффанески бесстрастно.

Кларенс, сигналя, двигался сквозь толпу. Окна кабинета Инчкейпа не горели. Кларенс улыбнулся Гарриет, смягчившись под влиянием того возбуждения, что охватывает нас в поворотные моменты жизни. Она улыбнулась ему в ответ.

— Теперь-то это будет битва до победного, — сказал он. — Давайте выпьем.

В жизни Якимова наступили блаженные дни. Каждое утро ему приносили завтрак в комнату. Он убедил Гая, что лучше всего ему «работается» в постели, а Гай убедил Гарриет разрешить ему завтракать у себя. Конечно, его будили слишком рано. Деспина прерывала его сон грохотом подноса, сердито отдергивала шторы и громко хлопала дверью на прощание. Она вела себя возмутительно. Он был бы не против воспользоваться ее услугами: его одежда нуждалась в мыле и утюге; но она отказывалась иметь с ним дело. Верная своей хозяйке, она не одобряла его так же, как и Гарриет.

Сама Гарриет вела себя так, словно Якимова не существовало. Он всегда побаивался ее, но теперь, понимая, что Гай нуждается в нем и готов встать на его защиту, он уже не пытался умилостивить ее, а просто избегал.

В те утра, когда Гай не заставлял его идти на раннюю репетицию, Якимов после завтрака дремал, положив рядом «Троила и Крессиду». В комнате у него было две двери: одна вела в прихожую, другая — в гостиную. В блаженном полусне он слышал, как Деспина заканчивает уборку, а Гарриет хлопает входной дверью. Когда обе уходили, он поднимался, принимал ванну и одевался, наслаждаясь одиночеством.

Якимов не решался в одиночку приходить обедать в квартиру. Зная это, Гай посылал его за бутербродами, если был слишком занят на репетиции. Когда они приходили обедать вместе, Якимов сидел за столом молча. Его удручала простота еды, которую подавали у Принглов. Он мечтал о продуктах, которые видел в магазинах, — например, о плотной зеленой спарже, на которую даже попытался как-то намекнуть: «Говорят, превосходная вещь, дорогая моя, и сейчас ее сезон, так что стоит она немного». Но тщетно. В результате подобных ограничений он постоянно думал о еде — не потому, что был голоден, а потому, что тосковал по роскошной пище. Когда ему удавалось занять денег, он шел в ресторан, чтобы пообедать в одиночестве. Добсон отказывался давать ему взаймы, но ему иногда удавалось перехватить «тысчонку» у Фицсимона, красавца-секретаря, который играл Троила, или у Фокси Леверетта, которого взяли на роль Гектора.

Гай запретил Якимову брать деньги у студентов, но, когда кто-то из них одолевал его вопросами о том, как стать таким выдающимся актером, Якимов торопливо шептал: «Скажите, дорогой, а у вас не найдется пары леев?» — хватал предложенное и бежал с быстротой, которую Бэкон предпочитал секретности[65].

Кроме того, ему удавалось отложить немного денег во время походов в рестораны с Принглами. Гай щедро давал на чай, что Якимову казалось проявлением дурновкусия. Он всегда оставлял на столе пригоршню монет, и Якимов, учтиво пропуская его вперед, украдкой прятал их в свой карман.

Гай был до неприличия беспечен с деньгами. Как-то раз, когда они репетировали вдвоем, Якимов увидел, как Гай, доставая из кармана платок, выронил две банкноты в тысячу леев. Незаметно спрятав их, Якимов придумал какой-то предлог и отправился пообедать в «Чину», где вкусил на террасе долгожданной спаржи и послушал оркестр, который расположился на изящной платформе, отделанной в китайском духе, под цветущей канарской лозой.

В эти дни он вновь испытывал знакомое ему по жизни с Долли ощущение безопасности. Если он не знал, когда в следующий раз сможет поесть, то голод не давал ему ни о чем думать. Теперь же, лежа в постели, он размышлял о том, как нуждается в заботе и защите, и зачастую ронял слезу — сладкую слезу изобилия. В Гае он нашел своего покровителя. Более того, в отличие от Долли, Гай дал ему уверенность в том, что он заслужил свой хлеб. Он не просто обрел дом: его положение в стране также упрочилось. Миссия была на его стороне. Он трудился на благо Британии. Если бы его permis de séjour[66] отменили, Фокси или Фицсимон позаботились бы о его продлении. Кроме того, он вновь стал личностью, как в былые времена.

Он принимал восхваления скромно. Когда Фокси Леверетт сказал: «Да вы просто чудо, как вам это удается?», когда пышногрудые студентки окружали его с возгласами: «Князь Якимов, вы гений, расскажите нам свой секрет!» — он качал головой, улыбался и говорил:

— Не знаю.

И это была чистая правда.

С начала семестра младшие студенты остались на попечении английских учителей; старшие были заняты в пьесе. Только у нескольких были роли со словами; остальные играли солдат и свиту, но их вызывали на все репетиции, чтобы они тренировали произношение и знакомились с пьесой. Гай часто читал им небольшие лекции и пояснял сложные отрывки. Они стали постоянными участниками постановки, и Якимов был их идолом.

Его успех в роли Пандара удивлял его меньше, чем окружающих. Он всегда верил, что если по-настоящему приложит к чему-то усилия, то добьется впечатляющих результатов. В школе он играл роль классного шута, и один из учителей сказал:

— Якимов такой дурачок, что, верно, будет гением.

А Долли часто повторяла, что Яки не так прост, как кажется.

Он всегда полагал, что успех требует труда, а он терпеть не мог трудиться. Его поразила легкость собственного триумфа. Гай всего лишь подтолкнул его, и он без труда пришел к цели. Эта победа заворожила и в то же время успокоила его. Он знал, что эта пьеса приведет к чему-то большему. Она обеспечит его на весь остаток жизни.

Если бы его спросили, к чему именно должно привести его участие в спектакле, он бы тут же вспомнил ту пору, когда служил военным корреспондентам. Он тосковал по значимости этой роли и сопутствующим ей привилегиям, а главным образом по открытому кредиту на служебные расходы, который позволил бы ему вновь не ограничивать себя в еде и питье. Возможно, кто-нибудь пригласит его стать военным корреспондентом!

Пока же он кротко стоял рядом с Гаем и принимал угощения от поклонников, бормоча слова благодарности. Гай был центром общества. Гай взял слово. «Этот мальчик любит быть в центре внимания», — сказал себе Якимов, и в этом наблюдении не было никакого укора. Не более, чем в замечании, некогда высказанном им в адрес Долли: «Моя старушка любит поступать по-своему». Он просто предостерегал самого себя, так как желал сохранить свое место. По той же причине он совершенно серьезно называл Гая «импресарио», желая польстить ему употреблением такого экзотического слова.

Компания обычно выпивала в «Двух розах». Гай почему-то не желал ходить в Английский бар, который нравился Якимову куда больше. Единственным преимуществом «Двух роз» было то, что выпивка там стоила дешевле, а если за нее платил кто-то другой, то это преимущество ничего не значило.

Накануне немецкого вторжения Якимов обзавелся небольшой суммой и заглянул в Английский бар, чтобы продемонстрировать свою востребованность и занятость Хаджимоскосу, Хорвату и Чичи Палу. Троица засвидетельствовала его появление скупыми кивками. У него как раз хватало на то, чтобы угостить всех țuică, тем самым добившись, чтобы они изобразили вежливость.

— А где же вы были всё это время, дорогой князь? — спросил его Хаджимоскос.

— Я играю в спектакле, — самодовольно ответил Якимов.

— В спектакле! — злорадно улыбнулся Хаджимоскос. — Вы что же, работаете в театре?