Гарриет схватила купленную телятину и попыталась смешаться с толпой. Дети прицепились к ней, словно вши, хватая ее за руки, корча несчастные гримасы и издавая хоровые рыдания.

Гай говорил ей, что надо привыкать к попрошайничеству. Дружелюбное безразличие их расхолаживает. Однако она пока что этому не научилась — и не знала, научится ли. Сейчас эта навязчивость привела ее в ярость.

Дойдя до лавки с венгерскими тарелками, она остановилась. Дети тут же вновь окружили ее. Видя ее раздражение, они сияли и чуть ли не пританцовывали. Она двинулась дальше почти бегом, желая уже только отделаться от них. Увидев повозку, она окликнула ее, торопливо села, но дети повисли на ступеньках. Извозчик отогнал их кнутом. По мере того как они оставались позади, ее гнев утихал. Обернувшись, она увидела, как они смотрят вслед богачке, — жалкие, оборванные бродяжки, худые, как щепки.

Господи, как можно привыкнуть к жизни в этом мире, который госпожа Тейтельбаум хвалила за его удобство? Накануне она видела, как какой-то крестьянин хлещет лошадь по глазам за то, что она оступилась. В тот момент ей хотелось просто убить этого человека, и всё же она понимала, какое отчаяние должно крыться за подобным поведением.

Прежде чем покинуть Англию, она читала записки путешествовавших по Румынии, в которых изображались беззаботные, чистосердечные, счастливые, здоровые крестьяне, всегда готовые принять гостей и пуститься в пляс. Музыка и впрямь оказалась священной для румынских крестьян. Она была их единственной отдушиной. Что же до всего остального, Гарриет не видела ничего из описанного. Румынские крестьяне были голодными, напуганными, покрытыми коростой, они бродили по городу в поисках заработка или нехотя просили подаяния.

Всё было бы проще, если бы она, подобно Гаю, могла видеть в них не просто жертв, но жертв безвинных. На деле же чем больше она видела этих крестьян, тем больше склонялась к точке зрения госпожи Дракер, которая ненавидела их. Но она бы не назвала их зверями: в них не было звериной грации, звериного благородства. Они обращались со своими животными и женщинами безжалостно, словно дикари.

Проезжая по длинной, опустевшей Каля-Викторией, она словно бы ощущала ветер, дувший из не столь отдаленных горных и лесистых мест, где изголодавшиеся волки и медведи нападали на деревни, освещаемые лишь снегом. И этот ветер был сильнее, чем все ветра в ее жизни. Она поежилась, ощущая себя одинокой в стране, которая была ей не просто чужой, но чуждой.

Неподалеку от университета она увидела Гая, который торопливо куда-то шел, и остановила повозку. На лице его было написано беспокойство. Он сказал, что как раз шел за ней в «Мавродафни».

— Ну, ты же не думал, что я по-прежнему там сижу?

— Я не знал.

Очевидно, он вообще не думал об этом. Его мысли были заняты другим.

— Ты видел Сашу?

Он покачал головой. Он ходил к Дракерам, но ему не открыли. Швейцар сказал, что вся семья, со множеством чемоданов, уехала еще утром. Вскоре после этого ушли и слуги. Квартира опустела. Швейцар не помнил, был ли Саша среди уезжавших. После этого Гай отправился в университет, где студенты, как обычно, страдали от безделья в общей комнате. Там он узнал, что сестер Дракера, их родителей, мужей и обеих дочерей видели в аэропорту, где они садились на самолет, улетавший в Рим, но Саши и его мачехи с ними не было. Ходили слухи, что госпожа Дракер отправилась в молдавское поместье своего отца.

— Может быть, Саша поехал с ней, — сказал Гай.

Гарриет подумала про себя, что госпожа Дракер вряд ли стала бы обременять себя Сашей.

— Где бы он ни был, он даст о себе знать, — сказал Гай. — Он знает, что я помогу ему чем могу.

Гарриет представила, какая паника охватила всех после вестей об аресте Дракера, как торопливо они паковали вещи и уезжали.

— Как им удалось так быстро получить визы? — спросила она.

— Видимо, они были готовы. Дракера же предупредили. Если бы его не арестовали так быстро, ему бы удалось сбежать.

Вспоминая эту квартиру, солидную мебель, семейные портреты в массивных рамах, саму атмосферу, которая предназначалась для многих поколений Дракеров, она понимала, что тогда позавидовала ее основательности. И всё же, подумала она, эта семья оказалась ничуть не более защищена своей крепостью, чем они сами.

Повозка катила по булыжникам площади. Извозчик обернулся, чтобы спросить, куда ехать.

— Где поужинаем? — спросил Гай. — Вернемся в гостиницу?

— Сегодня мы ужинаем дома, — ответила она.

Вернувшись в «Атенеум» после конфликта с Маккенном, Якимов отправился прямиком в Английский бар и заказал двойной виски.

— Запиши на мой счет, Альбу.

Увидев, что Альбу и впрямь записал виски на его счет, Якимов сделал вывод, что ему по-прежнему отпускают в кредит, и успокоился. Проблема, не требовавшая мгновенного решения, переставала для него существовать.

В конце недели ему выдали счет. Якимов потрясенно вгляделся в него и послал за управляющим. Тот объяснил, что, поскольку агентство Маккенна более не оплачивает его жилье, ему полагается расплачиваться раз в неделю, как и всем остальным.

— Дорогой мой, — сказал Якимов, — мое содержание придет через недельку-другую. Сейчас всё сложно. Перебои на почте. Война, сами понимаете.

На самом деле его квартальное содержание уже пришло и разлетелось. Гостиничная еда надоела Якимову, и он потратил деньги на роскошные обеды в «Капше», «Чине» и «Ле Жарден».

Управляющий согласился подождать, и это продолжалось до тех пор, пока в гостиницу не стали стекаться приехавшие на Рождество. Тут уже управляющий сам послал за Якимовым.

— Со дня на день, — истово уверял его Якимов. — Уже вот-вот.

— Так дело не пойдет, князь, — ответил управляющий. — Если вы не в состоянии расплатиться, я вынужден буду обратиться в миссию.

Якимов встревожился. Галпин говорил ему: «Сейчас вас могут посадить под домашний арест, выслать третьим классом в Каир, а оттуда пинком отправить на фронт, прежде чем вы успеете выговорить „плоскостопие“, „отказ по убеждениям“ или „неизлечимый психоз“».

— Дорогой мой, в этом нет нужды, — ответил Якимов, нервно дрожа. — Я сам туда схожу. Мой дорогой друг Добби Добсон ссудит мне необходимую сумму. Надо только спросить. Я же не знал, что вы спешите.

Якимову дали сутки. Он не сразу отправился к Добсону — в последнее время тот со всё меньшей охотой давал ему взаймы. Для начала Якимов подошел к завсегдатаям Английского бара. Хаджимоскос, Хорват и Палу, как обычно, проводили время вместе. Сначала он обратился к Хорвату:

— Дорогой мой, мне тут надо оплатить небольшой счет. Мое содержание запаздывает. Не люблю быть должным. Не могли бы вы…

Не успел он закончить, как Хорват развел руками, так убедительно демонстрируя полную нищету, что Якимов осекся. Он повернулся к Хаджимоскосу:

— Как вы думаете, возможно, принцесса…

Тот рассмеялся:

— Mon cher Prince, лучше обратитесь к луне. Вы же знаете принцессу. Она так безответственна, просто смех берет. К тому же у румын не принято возвращать долги.

Якимов умоляюще взглянул на Чичи Палу, обаятельного мужчину, который, по слухам, пользовался большим успехом у женщин. Тот шагнул в сторону и отвернулся с видом человека, который отказывается видеть и слышать то, что его не касается.

— Неужели никто не одолжит мне лей-другой?! — в отчаянии возопил Якимов.

Чтобы умилостивить их, он попытался заказать напитки, но Альбу покачал головой. Остальные заулыбались, узнавая этот привычный им жест, но было совершенно очевидно, что теперь они презирают Якимова. Он более не был одним из них.

Пришлось идти к Добсону. Тот согласился оплатить счет при условии, что Якимов найдет себе жилье подешевле.

— Я подумывал о «Минерве», дорогой мой.

Добсон не желал слышать ни о «Минерве», ни о любой другой гостинице. Якимов должен подыскать себе однокомнатную квартиру.