В окне была вывешена карта Скандинавии. Трехдюймовые стрелки из красного картона обозначали направления немецких атак. Все молчали. Люди были поражены таким откровенным бахвальством. Гарриет постаралась принять равнодушный вид и направилась к университету. Близилось время обеда, так что у нее появился повод заглянуть к Гаю.

Главная дверь была открыта, но привратника не было. Семестр начинался только в конце апреля. Опустевшие коридоры выглядели мрачно, в них пахло воском и линолеумом. Гарриет услышала голос Гая, который провозгласил:

— С такой арифметикой в любом трактире половой управится!

Крессида, объяснил он дальше, насмехается над Троилом. Половые в трактирах, как известно, не умели считать, а значит, речь шла об очень малом количестве.

— Повторим, — сказал он и начал энергично читать реплики. Женский голос повторял за ним с той же интонацией. Это была Софи. Гарриет ощутила такой укол ревности, что остановилась. Ей захотелось сбежать, но какой в этом толк? Рано или поздно ей предстояло увидеть Софи в этой роли.

Она пошла медленнее. В конце коридора была открыта дверь. Она тихо вошла в зал, надеясь затеряться в толпе актеров, но обнаружила там только Софи, Якимова и Гая.

Это был просторный мрачный зал без окон, обшитый темными панелями. Свет лился сквозь стеклянный купол, под которым и собрались участники. Гай поставил одну ногу на стул и положил текст на колено, а Софи и Якимов стояли перед ним. Никто не заметил Гарриет, и она присела у стены.

Пока Софи и Якимов продолжали читать свой диалог, а Гай то и дело прерывал их и требовал повторить, Гарриет начала понимать, что не вынесла бы репетиций. Может, ее и не пришлось бы так часто прерывать или объяснять ей значения слов, но Гая не смущали эти остановки и пояснения. Он наслаждался ими. Возможно, он предпочитал Крессиду, которую создавал своими руками.

Что же до Якимова и Софи, они воспринимали всё происходящее не как унылую рутину, но как самовосхваление.

Разумеется, Софи была тщеславна. У нее было лицо обычной румынки — темные глаза, пухлые бледные щеки, но она держалась так, словно ожидала преклонения перед своей красотой. Теперь это ощущение собственного величия, казалось, было оправданно, и она развернулась во всю ширь. Всё внимание должно было быть направлено только на нее. Когда Гай работал с Якимовым, она тут же пыталась перевести фокус на себя и каждые несколько минут спрашивала: «Chéri, тебе не кажется, что здесь надо сделать вот так?» — или: «Пока он это говорит, мне сделать так? Ты согласен? Согласен?» Оттопырившая зад, каждым своим движением и moue[63] выражающая чувственную негу, она, казалось, пребывала в состоянии вдохновенного восторга, близкого к экстазу, и буквально источала сексуальность.

Хотя Софи не могла удержаться от кокетства даже с Якимовым, для Гая у нее был припасен специальный взгляд — провоцирующий и заговорщический. Гарриет заметила, что Гая это ничуть не смущало. Он держался с ней так же добродушно и бесстрастно, как и в тот вечер, когда она изображала несчастье и самоубийственные настроения.

Там, где Софи нападала, Якимов отзывался. Хотя он словно бы увеличился в размерах, но точно выполнял указания Гая. Гарриет понимала, как счастлив Гай, добиваясь от Якимова именно той игры, какую он хотел бы воплотить. Она видела, как между мужчинами возникает тепло взаимного одобрения. Якимов получал одобрение, к которому стремилась Софи, благодаря чему ее тон понемногу становился раздраженным. Гарриет стало жаль ее: она тоже чувствовала себя чужой.

Внезапно Гай отложил текст и объявил:

— Перерыв.

Когда Гарриет заметили, она спросила:

— Вы слышали, что они вторглись в Норвегию и Данию?

О да, все уже слышали. Гай отмахнулся от новостей.

— Этого следовало ожидать, — сказал он. — Когда мы начали минировать воды Норвегии, у Германии не оставалось другого выхода.

— Возможно, мы заминировали их потому, что Германия планировала вторжение.

— Возможно!

Гай не желал обсуждать эту тему. Гарриет восхитилась его способностью игнорировать новости. Сама она предпочитала смотреть в лицо своей тревоге, считая, что иначе та подчинит ее. Возможно, Гай не желал думать о том, чему не мог противостоять. Видимо, надо было радоваться, что у него есть прибежище в виде спектакля.

Ее раздосадовало то, что Якимов и Софи, желая подыграть ему, также выказывали полнейшую незаинтересованность. Их не тревожили последствия вторжения — они были заняты куда более важными вопросами. Особенно раздражала ее Софи, которая на самом деле, как всякая румынка, была подвержена паническим настроениям.

— Пойдемте пропустим по стаканчику, — сказал Гай.

Когда они вышли из темного здания университета на залитую солнцем площадь, он воскликнул:

— Разве не чудесно!

Софи фыркнула:

— Как глупо ведут себя англичане под солнцем! Поднимают лица и начинают: солнце, солнце! — Она скорчила глупую мину. — Нам оно надоедает!

Гарриет спросила, нравится ли ей роль Крессиды. Ответом было лишь движение плеч и недовольно скривленные губы. Возможно ли, что она была недовольна появлением Гарриет, несмотря на то что обошла ее на сцене? Неужели она воображала, что, заместив Гарриет в театре, она может заместить ее и в жизни! Смехотворное поведение, подумала Гарриет.

Когда Гай собрался перейти улицу, Софи остановилась и спросила, куда они идут.

— В «Две розы», — ответил он.

— Я туда не хочу, — сказала она раздраженно. — Там такие толпы.

— Тогда увидимся позже, — сказал Гай.

Когда Софи удалилась с сердитым видом, Гарриет заметила:

— Если ты не будешь возиться со своей примадонной, то потеряешь ее.

— Не думаю, — спокойно ответил Гай. — Она слишком довольна собой.

В кафе он сказал, что хочет послушать несколько сцен в исполнении Якимова. Они прочли три сцены, в перерывах между которыми Гай заказывал Якимову по стаканчику ţuică. В конце Якимов встревоженно спросил:

— Ну как?

— Великолепно, — ответил Гай так искренне, что Якимов порозовел.

— Дорогой мой! — выдохнул он благодарно и на мгновение сделался похожим на ребенка, вдруг осознавшего, что он что-то умеет.

Гарриет заметила в нем перемену — небольшую, но радикальную. Гай пробудил в нем стремление к превосходству.

— В вас есть задатки большого актера, — сказал Гай.

— Правда? — ответил Якимов скромно, но протестовать не стал. Он смотрел на Гая благодарно и восхищенно.

— Но вы должны выучить свою роль.

— Обязательно, дорогой мой. Обязательно!

На глазах Гарриет этот человек, так долго пребывавший в состоянии облака, вдруг начал обретать форму.

Через неделю после вторжения Германии в Данию и Норвегию Инчкейп вывесил в окне Британского бюро пропаганды карту Скандинавских стран, на которой потеря немецких эсминцев при Нарвике была скромно помечена синим. Высадка британских войск в Намсусе и Ондалснесе пришлась как нельзя вовремя.

В окне напротив красные стрелки продвигались вглубь Норвегии. В один день страны-союзники объявляли о наступлении, в другой Германия сообщала, что они отступили. Это всего лишь стратегическое отступление, замечала Британская служба новостей. Немцы, продвигаясь по долине Гудбраннсдален, заявляли, что уже воссоединились со своими войсками в Тронхейме. Британцы признали, что совершили кратковременное отступление.

Каждое утро прохожие, привлеченные этими отдаленными военными происшествиями, переходили улицу, чтобы сравнить окна, но внимание толпы удерживали угрожающие красные стрелки. Пробританская пресса предрекала скорую контратаку, которая покончит с Германией раз и навсегда. Но немецкие войска тем временем вошли в Ондалснес. Четыре тысячи норвежцев сдались; политики сбежали; союзные войска отступили к морю. Внезапно немцы одержали победу.

Карта с красными стрелками исчезла. Окно оставалось пустым. Никто не был удивлен. В конце концов, это не было началом: казалось, что события зашли в тупик. Публика ожидала чего-нибудь более впечатляющего.