Гарриет, представительница впавшей в немилость власти, ощущала, что мир Гая закрылся для нее и она вынуждена сражаться в одиночку. За неимением других занятий она часто заглядывала в «Атенеум», чтобы почитать английские газеты. Все они были невероятно скучны и докладывали в основном о минировании норвежских вод.
В гостинице было так же скучно, как и в газетах. Это было затишье между сезонами, период отсутствия новостей, в который все журналисты разъезжались. В Бухаресте ничего не происходило. Казалось, что нигде в мире ничего не происходит. И несмотря на всеобщие ожидания, казалось, что уже ничего и не произойдет.
Но, по крайней мере, в Бухаресте ожидания казались не бесплодными. Политическая обстановка менялась на глазах. На столиках кафе появились объявления, сообщавшие, что обсуждать политику запрещено под угрозой ареста. Поговаривали, что арестованных свозят в новый концентрационный лагерь, созданный по немецкой модели членами «Гвардии», обучавшимися в Дахау и Бухенвальде. Люди утверждали, что лагерь спрятан где-то в Карпатах. Где именно, никто не знал.
Возвращаясь из гостиницы одним дождливым утром, Гарриет вдруг увидела молодого мужчину, который прятался под липами, возвышавшимися над стеной сада.
Дождь утих. Молодые листочки сияли зеленью на фоне синих туч. Вышло солнце, и луч света упал на мокрый асфальт. Мужчина не напоминал ни попрошайку, ни крестьянина, он торчал у стены так, словно у него не было других занятий. Он был одет в серое, на городской манер, как здесь одевались представители среднего класса, но совсем не напоминал обыкновенного румына. Худой и жилистый, он, казалось, только что приехал откуда-то. Видя его впалые щеки, ощущая на себе его недружелюбный взгляд, Гарриет решила, что это один из легионеров «Гвардии», недавно прибывший из Германии. На мгновение ей показалось, что он держится не столько враждебно, сколько застенчиво. Он вернулся в город, который разросся до неузнаваемости, и, хотя, возможно, мечтал разрушить его, в данный момент чувствовал себя совершенно беспомощным.
После этой первой встречи ей начали попадаться похожие люди. Они болтались тут и там, и порой их бледные, угловатые лица были покрыты шрамами, как у немецких дуэлянтов. Они потерянно и презрительно разглядывали богатых прохожих. Они чего-то ждали, словно точно зная, что скоро наступит их время.
— Это дурной знак, — мрачно сообщила Гарриет Гаю. — Проникновение фашизма.
— Они могут не иметь никакого отношения к «Гвардии», — заметил Гай.
— Так кто же они?
— Понятия не имею.
Он вырезал реплики Улисса из своего экземпляра «Троила и Крессиды» и полностью погрузился в работу, отказываясь отвлекаться на внешний мир.
Гарриет немного утешило возмущение Кларенса, который позвонил ей, как только узнал, что она больше не играет в пьесе.
— Гарри, что эта дрянь делает на вашем месте? Вы отказались участвовать?
— Нет, меня выгнали.
— Почему?
— Гай сказал, что не может со мной работать. Я несерьезно отношусь к пьесе.
— Да с какой стати? Это всего лишь дурацкий спектакль к концу семестра. Если вы не участвуете, я тоже откажусь.
Гарриет вскинулась. Ей важно было, чтобы у Гая всё получилось.
— Нет, останьтесь, — настойчиво сказала она. — Ему нужна помощь. Всё может получиться неплохо.
Кларенсу досталась солидная роль — Аякса, и он не стал спорить, только проворчал:
— Софи невыносима. Она корчит из себя королеву.
Он также сообщил, что не планирует посещать все репетиции, поскольку работа на Инчкейпа и с поляками отнимает у него слишком много времени.
Гарриет знала, что на самом деле работы в Бюро пропаганды почти не было и что в городе осталось совсем мало поляков. Лагеря опустели. Офицеры, с которыми он имел дело, тайком перебрались через границу, чтобы присоединиться к войскам во Франции. Кларенс организовывал эти экспедиции и таким образом сам лишил себя работы. Ему нужно было на что-то отвлечься. Он пригласил Гарриет поужинать следующим вечерам. Его приглашение и ее согласие были своеобразным бунтом против Гая и того значения, которое он придавал своей постановке.
На следующее утро Гай объявил за завтраком, что предстоят очередные репетиции, и Гарриет спросила:
— Тебе обязательно так маниакально в это погружаться?
— Только так и можно добиться результата.
Она открыла в нем качество, о котором раньше и не подозревала, — невротическую сосредоточенность.
— Сегодня вечером я ужинаю с Кларенсом, — сообщила она.
— Отлично! А мне пора будить Яки.
— Когда мы избавимся от этого инкуба?
— Думаю, он найдет себе комнату, когда получит содержание. Пока что он нуждается в крыше над головой, еде и заботе, как ребенок.
— Весьма несносный ребенок.
— Он же совершенно безобиден. Если бы в мире были одни Якимовы, не было бы войн.
— Вообще ничего не было бы.
Это было утро девятого апреля. Как только Гай и Якимов вышли, зазвонил телефон. Подняв трубку, Гарриет услышала громкий голос Беллы.
— Вы слышали новости?
— Нет.
— Германия вторглась в Норвегию, Швецию и Данию! Я только что слышала по радио!
Белла говорила с жаром и явно ожидала столь же эмоционального ответа. Не дождавшись его, она продолжила:
— Вы что, не понимаете? Это значит, что сюда они не придут!
— Могут и прийти.
Хотя Гарриет в своей тревоге видела в каждой новости дурное предзнаменование, она понимала чувство облегчения Беллы. Молния ударила в другое место. Для Румынии это означало если не помилование, то отсрочку. Стоя у балконной двери, Гарриет видела, как площадь и крыши отливают перламутром под бескрайним небом, затянутым облаками. Она слышала, как газетчики выкрикивают: «Специальный выпуск!» — и видела, как человеческие фигурки стекаются к ним, словно муравьи к крошкам еды. Ей хотелось разделить с кем-то этот момент, и она предложила Белле встретиться в «Мавродафни».
— Я не могу, — ответила та. — Мне надо идти на репетицию. Там так весело!
Гарриет вышла и купила газету. Сообщение о вторжении обнаружилось в колонке экстренных новостей: министр информации заявлял, что румынскому народу не о чем волноваться. Великий и Славный Кароль, Отец Культуры и Отец Нации, почти завершил строительство линии Кароля, и вскоре Румыния будет защищена от любых вторжений огненной стеной.
Люди толпились вокруг газетчиков, громко переговариваясь. Их голоса звучали оживленным стаккато:
— Alors, ça a enfin commencé, la guerre?
— Oui, ça commence[62].
Ее давние страхи вновь ожили. Она пересекла площадь и пошла вверх по Бульвару. Солнце, которое давно уже пыталось пробиться сквозь облака, вдруг засияло, и его лучи легли перед ней на мостовую, словно золотой шелк. В одно мгновение небо вдруг стало по-летнему синим. Официанты шестами закрывали ставни. На фасадах расправили полосатые маркизы — красные, желтые, синие, белые, с бахромой, кистями и шнурами. Распахивались окна, и люди выходили на балконы, где уже в кадках зеленели растения, чьи нежные побеги к лету превратятся в увядшие, замызганные колтуны. Цементные стены, в пасмурную погоду серые и грязные, теперь сверкали, словно мраморные.
Женщины на Бульваре были не готовы к внезапному появлению солнца и прикрывали лица сумочками. Люди здесь позабыли о войне. Кафе выставляли столики в садах и на мостовой, и люди тут же усаживались за них. Уличная летняя жизнь возобновилась без промедлений и с прежней энергией.
Подойдя к зданию, в котором должен был располагаться музей народного искусства, Гарриет увидела, что там действительно выставляются какие-то картины, и зашла внутрь. Живопись была не близка румынам. В Бухаресте не было достойных картин, за исключением девяти работ Эль Греко, принадлежавших королю. Он приобрел их за гроши еще до того, как Эль Греко снова вошел в моду, и их не демонстрировали публике. Картины в музее оказались средними; они имитировали все существующие современные жанры живописи, но их было много, и Гарриет долго их разглядывала. После этого она вновь вернулась на площадь и двинулась вверх по Каля-Викторией. Преодолев яркую толпу цыганок, торговавших цветами, она дошла до Бюро пропаганды. Никто не разглядывал картинки британских крейсеров, которые желтели под палящим солнцем, зато у Немецкого бюро, располагавшегося через дорогу, собралась целая толпа. Движимая любопытством, Гарриет подошла поближе.
