Обратив на Кларенса взгляд своих воспаленных, слезящихся глаз, он добавил, обращаясь, видимо, к нему лично:

— Содом и Гоморра.

— Ну, знаете ли! — Кларенс взял газету Bukarester Tageblatt и с отвращением укрылся за ней.

Гай проигнорировал раздражение новоприбывших.

— Он не имел в виду ничего дурного. Вы только послушайте, как люди живут у Дымбовицы. — Гай повернулся к Дубедату. — Расскажите им, как через окно в крыше посыпались крысы.

Дубедат молчал. Гарриет хотела что-то сказать, но Гай остановил ее жестом. Восторженно глядя на Дубедата, он продолжал:

— Расскажите про того сумасшедшего, который пил средство для полировки серебра.

Дубедат осушил стакан, по-прежнему не говоря ни слова. Кларенс фыркнул из-за газеты. Когда стало очевидно, что Дубедата не разговорить, Гай, ничуть не смутившись, сам пересказал эти истории, а изрядно выпивший Дубедат заснул.

Это были и в самом деле интересные рассказы, но Гарриет слушала мужа с нетерпением, одновременно гадая, испытывала бы она к Дубедату такую же неприязнь, если бы ей не навязали его общество.

Проблема с Гаем заключалась в том, что на самом деле он часто был прав. Они с Кларенсом могли бы сказать, что Дубедат испортил им вечер. Однако она понимала, что на деле его испортило не великодушие Гая, а как раз таки отсутствие этого великодушия у них самих.

Пришло время уходить, и им пришлось будить Дубедата и тащить его в автомобиль. Они отправились к Дымбовице, где даже в это время суток бурлила жизнь: бордели шумели, крестьяне и попрошайки бродили в поисках укрытия от ночных морозов.

Когда они добрались до улицы Плевны, Дубедата пришлось разбудить и допросить. Он кое-как назвал свой адрес. Гай сообщил, что проводит Дубедата до комнаты, и потребовал, чтобы Кларенс пошел с ними. Тот настоял, что нельзя оставлять Гарриет одну в автомобиле — в такой час и в этом районе.

Гай и Дубедат зашли в дом, и Кларенс с Гарриет некоторое время сидели молча. Вдруг Кларенс рассмеялся и сказал полураздраженно, полулюбовно:

— Гай всё же потрясающий человек. Он отдает без раздумий и не ждет ничего в ответ. Вы это понимаете?

— Частично дело в гордости, — сказала Гарриет, — а частично — в его привычке к независимости. Он хочет быть дающим, поскольку в прошлом был слишком беден, чтобы отплатить другим за их доброту.

Кларенса расстроила такая рационализация добродетелей Гая. Он выпрямился и с упреком заметил:

— Вообще-то, он святой. Великий святой. Мне часто хочется подарить ему что-нибудь в знак своего восхищения. Но что можно подарить святому?

Гарриет восприняла этот вопрос сугубо практически.

— О, много чего. Он из бедной семьи, и у него никогда не было обычных для мальчиков подарков. Можно подарить ему что-нибудь полезное — набор щеток для волос, перьевую ручку, помазок…

— Перестаньте! — раздраженно перебил ее Кларенс. — Хорошенький же это будет подарок! Я имел в виду что-нибудь реальное — двести фунтов, например, чтобы у него было что-то отложено. Но он бы никогда не принял такой подарок.

— Разумеется, принял бы. Это прекрасная идея.

— У меня нет таких денег.

— Так зачем же об этом говорить?

Последовала еще одна пауза. Кларенс вздохнул.

— Мне так хочется сделать что-нибудь для кого-нибудь, — сказал он. — Но я вечно подвожу своих друзей…

— Ну что ж.

Осознав, что всё это было всего лишь упражнением в самоуничижении, Гарриет не стала продолжать разговор.

Когда Гай вернулся к ним, он тут же заявил:

— Мы должны помочь Дубедату.

— Каким образом? — спросила Гарриет. — Он эксгибиционист. Нельзя мешать ему жить так, как он привык.

— А как ему еще жить? У него нет денег.

— И, однако, курит он как паровоз.

— Табак ему необходим. От каждого по способностям, каждому по потребностям. Мы должны предложить ему нашу свободную комнату.

— Это совершенно исключено, — сказала Гарриет с таким нажимом, что Гай не стал продолжать.

Она надеялась, что более не услышит о Дубедате, но на следующее утро Гай снова о нем вспомнил:

— Надо пригласить его на Рождество.

— Дорогой, это невозможно. За столом помещается шестеро. Мы уже пригласили Инчкейпа и Кларенса, а ты пригласил Якимова.

— Значит, остается свободное место.

— Я пригласила Беллу.

— Беллу!

— Полагаю, что имею право приглашать друзей, — сказала Гарриет. — Никко вызвали на службу, и Белла осталась одна.

— Ну хорошо. — Гай тут же проникся сочувствием к положению Беллы. — А как же Софи?

— При чем здесь Софи?

— Она тоже будет одна.

— Она у себя на родине. У нее есть друзья. Положение Беллы хуже, чем Софи.

Наконец было решено, что Софи и Дубедата пригласят прийти после ужина. Оба ответили согласием.

Первым на рождественский ужин пришел Якимов. Он привел с собой долговязого узкоплечего юношу, которого представил как Бернарда Дагдейла. Дагдейл оказался дипломатом, который остановился в Бухаресте по пути в Анкару.

Еле коснувшись руки Гарриет, он опустился в единственное кресло и застыл там, не подавая признаков жизни, — за исключением взгляда, который шнырял по комнате, критически оценивая происходящее.

Гарриет поспешила оповестить Деспину. Та совершенно спокойно восприняла сообщение о том, что ужинать будет семеро человек вместо запланированных шестерых, ободряюще пожала Гарриет руку и проворно полезла по заледеневшей пожарной лестнице, чтобы одолжить тарелки у соседского повара. Когда Гарриет вернулась в гостиную, то увидела, что к ним присоединились Инчкейп и Кларенс. Якимов, который успел устроиться возле электрического камина с рюмочкой ţuică, при виде Кларенса явно пришел в замешательство.

Когда их представили, Кларенс сказал:

— Мы уже знакомы.

— Это правда, дорогой мой, истинная правда!

Инчкейп наблюдал за ними, очевидно забавляясь, но, увидев Дагдейла, напрягся. Узнав, что этот незнакомец — дипломат, он спросил, прибыл ли тот поездом, опасаясь, что кому-то было даровано право пересечь Европу на самолете.

Дагдейл устало, но терпеливо сообщил, что приехал на поезде, добавив:

— Сейчас это опасное дело.

— Чем же оно было опасным? — спросила Гарриет.

— Всякое было, знаете ли.

По тону Дагдейла было ясно, что в пути он столкнулся с ужасами, которые присутствующие не в силах даже вообразить.

Когда со знакомством было покончено, Инчкейп и Кларенс явно отделились от компании. Вскоре Гарриет поняла, что они недовольны тем, что застали других гостей. Изначально предполагалось встретить Рождество в «семейном» кругу коллег, и никто не сообщил им о смене планов. Стоя, они глядели себе под ноги, а когда всем предложили присесть, Кларенс сел в стороне и молча откинулся на стену. Инчкейп, скрестив ноги, разглядывал носок своего ботинка, скрывая раздражение под маской веселости.

Прежде чем все успели начать разговор, Деспина промчалась через комнату, хлопая дверьми, и впустила в квартиру Беллу. Вслед за Беллой вошел Никко.

Белла объяснила, что Никко прибыл всего полчаса назад. Извиняясь за внезапное вторжение, она так и светилась от гордости. Никко был куда менее спокоен. Он был одет неформально — вне всякого сомнения, по совету Беллы. Опустив голову, он настороженно оглядывал присутствующих мужчин, после чего расслабился, повернулся к Гарриет, поклонился и вручил ей букет розовых гвоздик.

Когда они снова сели, Инчкейп, сжав губы, искоса взглянул на Кларенса. Кларенс ответил ему взглядом широко распахнутых глаз. Они никак не ожидали встретить здесь Никулеску и, разумеется, были недовольны. Гарриет подивилась тому, как одинаково они отреагировали. Какие бы претензии они ни предъявляли друг другу, в этот момент они оба замкнулись, насторожились и всем своим видом демонстрировали, что их так просто не задобрить. Не то чтобы Гарриет собиралась кого-либо задабривать.

Деспина, гордая своей находчивостью, забрала у гостей стулья и оттащила их к столу, после чего объявила: «Рoftiți la masă!»[41] Среди белого фарфора и белых салфеток Принглов красовались две желтые тарелки с розовыми салфетками. Среди стульев была кухонная табуретка и ящик для белья из ванной. Это был первый ужин, который Гарриет устроила самостоятельно, и при виде этого хаоса ей захотелось плакать.