А может, и нет.
Комедия. Трагедия. Сколько всего здесь происходит. На таком маленьком пространстве. Что дальше? Разве ты не рад, что…
Вечер. Школа почти опустела. Слышны только выкрики моих воспитанников-каратистов и резкие удары ногами по полу. Из всех учеников, с которыми я сталкиваюсь еженедельно, только этих по-настоящему могу выносить. Их всего пятеро, крепкие пареньки, послушные и вежливые, общаться с которыми одно удовольствие. Не так много осталось людей, которых я могу выносить, но эти ребята исключение. Мы проводим наедине час или два, но они подходят к тренировкам со всей серьезностью и не боятся показать, кто есть кто. В отличие от футболистов и их безумных болельщиков, эти парни не питают особых иллюзий. Они не чемпионы, и хотя моя задача подталкивать их к успеху, мне это совершенно не удается, а они, кажется, совсем не возражают. Они тешат себя мыслью, что укрепят свое тело, смогут за себя постоять, а медали и почести, к огорчению школьного руководства, для них особой роли не играют — спортивная секция или команда без всяких амбиций, издеваюсь я, что ли? Да, наверное, издеваюсь. Нет больше ничего серьезного. Волны все сделали шатким. Но то, как они, вернее, мы проводим время, занимаясь каратэ после уроков, — сплошное наслаждение; мне по вкусу беззаботность учеников. Им в самом деле нравится драться, нравится наносить друг другу удары (в прямом и переносном смысле), не причиняя серьезного вреда, и все они мало-помалу развиваются, что сильно меня радует. Они уважают меня, а из-за их покладистого нрава я думаю, что искренне к ним расположен. Мы потеем. Я кричу. Ребята с безукоризненной точностью выполняют задания. Они, конечно, тоже кричат, подражают каждому моему движению, каждому выпаду, и, как полагается, пытливо заглядывают мне в глаза. Эти пара часов, как всегда, проходят не впустую: босые ступни шлепают по полу додзе[27], все мы, одетые в белое, размахиваем ногами, выполняем повороты, словно армия безупречно вымуштрованных суперпризраков, могучих в своем единении. Когда занятие подходит к концу, мы прощаемся друг с другом, и пот начинает холодить наши тела. Ребята расходятся по домам, к уюту, который создают их родители, каким бы он ни был, и я уверен, что ночью их ожидает спокойный сон.
Но не меня. Я привел себя в порядок, вытер потное тело полотенцем, которое знавало лучшие времена, вышел в освежающую вечернюю прохладу, и тут же случились два события. Сначала мне звонит явно обеспокоенная Мариса.
— Что стряслось?
— У меня какое-то предчувствие. Должно произойти что-то страшное.
Ее голос срывается, и я чувствую через гаджет мощь ее нервного напряжения.
— Ничего удивительного, что-то страшное происходит постоянно.
Я пытаюсь напустить на себя беспечность, но не получается.
— Какой-то школьник. Почему-то мне кажется, твой ученик. Случилось что-то плохое. Я это чувствую. Проверь, пожалуйста. И, пожалуйста, поосторожнее.
Я уже слыхал о ее «предчувствиях», о ее шестом чувстве — она будто старая, больная ревматизмом собака перед дождем: сначала ощущает всем нутром, а потом уже подает голос.
Однако я не успеваю обдумать ее просьбу, потому что передо мной кое-кто появляется. Я мог бы и предвидеть.
Опять эти две девицы.
Почему вечно эти две? Чем я привлек их внимание? Одно дело, когда школьница втрескается в учителя, но подобное необъяснимое поведение — нечто совсем иное.
В темноте их глаза поблескивают, как у кошек или у тех безумных, истерично шипящих рысей, с которыми можно столкнуться на юге, а кожа у них еще бледнее, чем в прошлый раз, пугающе бескровная.
Безупречный унисон, все те же призрачные голоса:
— Вы — тот самый! Вы — тот самый!
Все это словно в трансе, монотонно, медленно. Мы это уже проходили.
— Вы — тот самый! Вы — тот самый!
Даже не знаю, испугаться мне, возмутиться, преисполниться отвращением или просто рассмеяться над нелепым спектаклем, что разыгрывается передо мной.
— Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый! Вы — тот самый!
— Девочки, я не знаю, зачем вы сюда пришли. Но думаю, вам лучше отправиться домой. Уже поздно. Я устал после тренировки и думаю, всем нам лучше пойти и немного отдохнуть. Если вы хотите обсудить учебные вопросы, то…
— Мы не собираемся ничего обсуждать, — говорит Сиори.
Так вроде бы ее зовут?
— Никаких обсуждений, — говорит ее подружка, Маки.
Так вроде бы ее…
— Больше нет времени на обсуждения. Вы — тот самый, кого мы выбрали, и нам пора довести дело до конца.
Когда она произнесла «до конца», мне показалось, что планета в очередной раз заворочалась, а может, так оно и было.
— Я серьезно. Все это зашло малость далековато.
Холодный октябрьский вечер — ведь еще октябрь? Время здесь тянется так медленно, кажется, будто этот месяц длится уже целую вечность.
Надо поосторожнее. Только так и можно общаться с ненормальными. Они способны воспламениться от одной искорки. Эти молодые львицы вот-вот зарычат на меня. Неважно, чем они одержимы — я вообще не знаю, чего ждут, жаждут и желают женщины, особенно молодые — но знаю, что должен поостеречься. Вот и все, что я знаю.
Холодный октябрь, колючий воздух, но этим двум передо мной, похоже, и дела нет: мои глаза чуть не вылезают из орбит, когда обе они начинают раздеваться.
— Не знаю, что, по-вашему, вы делаете, но…
— Томбо, вам пора овладеть нами, вон там, за этими деревьями, и удовлетворить нас. Изнасилуйте нас обеих, но наполните меня, наполните меня своим семенем.
Все это говорит Сиори, та, что повыше, еще более тронутая (если такое возможно), чем та, что пониже, мелкая проказница.
— В вас вся надежда человечества. Остальной мир позабыл о нас, но под вашим руководством мы, возможно, сможем начать все заново, создать новый порядок. Вам ведь понравится, правда? Порядок. Привести мир в должное состояние. Я могу стать вашей женой. Я знаю, что ваша жена чувствует себя плохо и на поправку не идет, пусть я буду вместо нее. Я все разведала. Я знаю, что вам нужна спутница. Знаю, что вам нужно.
Понятия не имею, где они всего этого набрались: этот причудливый язык, эти диковинные мысли — и откуда им известно о моей семье? И эти призрачные голоса, откуда…
Все это очень настораживает, этот переход от девичьей влюбленности к чему-то поистине… пугающему. Им обеим всего по шестнадцать лет, я знаю, и однако…
Откуда они… как они разузнали о моей жене?
— Все это зашло чересчур далеко! Если вы сейчас же не оденетесь, мне придется позвонить в полицию, и тогда…
— Полиция, как и все остальное, давно сгинула. Только мы и остались, Томбо. Все зависит от нас. Вы должны соединиться с нами. Наполнить своим семенем. Мы начнем все заново, такую кашу заварим — новое селение, новая страна, и вы во главе. Придумаем себе герб. Стрекозу. На футболках. Я отлично режу футболки. Я умею шить.
Шить? Во главе?
Почему они меня так называют? Никто меня так не называет. Меня зовут не так. Меня зовут…
— Вы нас слушаете?
— Тогда вашим родителям. Я позвоню вашим родителям.
Я хочу, чтобы они обращались ко мне правильно, называли меня правильным именем, хочу напомнить им, что когда-то эта страна славилась соблюдением приличий, всеобщей учтивостью, но сейчас не самое подходящее время для лекции, на повестке вопросы поважнее. Обе они голые, с каждой минутой холодает, и если они поскорее не оденутся, то простудятся насмерть.
— Здесь не поймать сигнал, любовь моя, — говорит Сиори. — И откуда вы узнаете номера наших родителей? Они сами собой проникнут вам в голову, как по волшебству? Волшебные номера, Томбо? Ведь наверняка не все родители занесены в этот ваш маленький девайс?
Та, что пониже, Маки, смеется. Смеется надо мной. Проказливая крошка. Так вот чем я стал? Посмешищем. Похоже, так и есть. К этому все и шло. С самого начала.
Она дрожит. Ей нелегко приходится. Однако обе стоят на своем.
