Черт побери!

Все трое голые, наваливаются друг на друга. Настоящая вакханалия, словно столетия назад. Марина запрокидывает голову и хохочет (ее волосы извиваются точно змеи, руки выписывают спирали), а эти двое лапают, щупают ее (вид у нее демонический, взволнованный, она словно любуется собой).

Хиде Миёси и Такэси Накадзава. Один сверху, другой снизу. Марина посередине (тут вам не футбольное поле, когда посередине я, а они по краям, флажками машут). Эти двое — точно близнецы, с гнусными лисьими мордочками, исходят слюной. Даже роста одинакового. В постели все равны. Жизнь, в сущности, большое футбольное поле. Постель уничтожает все различия. Ноги переплетаются. Меня мутит еще сильнее, живот скручивает, в голове тяжесть, на глаза что-то давит изнутри, уши закладывает. Мне хочется блевануть, хочется сдохнуть. Но я продолжаю смотреть. Вы бы и сами догадались, что я не отведу глаз, что не оторвусь от зрелища.

И это… это она предлагала мне увидеть? В этом предлагала поучаствовать? «Почему бы вам как-нибудь не заглянуть в мое окно? Возможно, вам понравится. Я оставлю занавески открытыми». Такую вот презентацию устроила. По мне лучше уж те, что показывают в школах и на конференциях, с проекциями и анимированными картинками; там еще лазерной указкой отмечают то, на чем нужно заострить внимание.

Еще сплетения. Еще извивы. Эти двое запускают пальцы ей в волосы. Моя шлюха, моя шлюха Марина, моя любовь; где мой здравый смысл?

Я отвожу глаза от окна и сажусь на мокрую землю. Неужели я не заметил, что снова пошел дождь? Неужели дождь идет каждый день? Неужели и без того воды недостаточно? Я сижу в луже, обхватив себя руками, вся задница мокрая и, если я не ошибаюсь, по щекам опять текут слезы.

Руби. Руби, если бы я нашел тебя. Успокоится ли тогда моя душа? Моя жена воспрянет. Мы наконец вздохнем спокойно. Я больше никогда не пойду бродить вечерами.

Вдруг среди мусорных баков поодаль от дома раздается грохот, и я вижу господина Уссурийского Енота, у которого из пасти свешиваются какие-то ошметки. Я смотрю на него, и он смотрит в ответ, как всегда невозмутимо, будто говорит: «Хочешь? Могу поделиться. Мы похожи, ты и я. Томимся и блуждаем, копаемся в отбросах, как и все остальные». Это улыбка? Животное мне улыбается?

Поделиться.

Они делят ее. Мои коллеги. Мою драгоценную проститутку. Решусь ли я снова заглянуть в окно?

Животное благополучно семенит прочь. Я ему не нужен. Ему. Определенно это он. На лбу написано. Такой же тоскующий, блуждающий взгляд, как у меня. Томимся и блуждаем.

А кому? Кому я нужен? Если я исчезну прямо сейчас, если дождь размоет меня, превратит в лужу на стылой мокрой земле, кому до этого будет дело? Кто прикатит тачку?

Я еще раз смотрю в окно, и вот тогда, тогда, когда думаешь, что видел все, когда думаешь, что ничего нового уже не будет (волки, волны, смерть, разрушение, сострадательные звери), когда думаешь, что в этом гнусном мире ничто больше тебя не удивит (бестактные восьмидесятилетние директора с мечами, воображаемые подводные миры, пьянчуги, которых отвозят домой на тачках), перед тобой является такое!

Марина встает на кровати, встает над двумя мужчинами, полностью обнаженная — роскошные белые груди, поджарое атлетичное тело… А когда я смотрю на нее снова (вытаращив глаза, разинув рот), сквозь пелену слез вижу… пенис… Напряженный и крепкий… Выступающий из ее женского тела, и…

И…

И эти двое тянутся к нему, ласкают его, один берет в рот, другой поглаживает яйца. Это не искусственный… инструмент. Не пластиковая пристегивающаяся штуковина, не игрушка, нет. Он настоящий, самый что ни на есть настоящий.

Я отворачиваюсь и блюю. Нагнувшись вперед, изблевываю все содержимое моего прогнившего нутра на мокрую землю. Наружу выходит обед, приготовленный Марисой, но также все мои любови, все мои желания, горести, страхи и убеждения. (Я сожалею о своей жизни. Я сожалею о вашей жизни. Сожалею обо всех жизнях на планете. Сожалею, что Руби больше никогда не придет домой. Что случилось с Руби в тот день? Я сожалею о нездоровом воздухе, который мы втягиваем в себя, и о еще более нездоровом дыхании, которое мы выпускаем из себя обратно в мир. Сожалею о множестве людей, которые умерли, и о множестве людей, которые вынуждены жить дальше. Сожалею, что мне постоянно приходится бороться, что жизнь каждого человека — сплошная борьба, сожалею о том, что происходит, и о том, чего не происходит. Сожалею почти обо всем и хотел бы, чтобы моя жизнь сложилась иначе. Любым из миллиона других способов.) Да, теперь все мои убеждения в этой желтой с белесыми вкраплениями лужице, и моя глупость тоже, разумеется, и моя наивность. Как я мог, как мог, в самом деле, не видеть? Из-за неиссякаемых слез, из-за романтического дурмана? Зачем нужны глаза? Зачем нужны глаза? Матушка, скажи мне, пожалуйста, зачем нужны глаза?

И тут я слышу смех, доносящийся из комнаты. Хриплый, развязный смех. Знаю, с некоторых пор мой слух испортился… но этот смех он еще способен различить. Как будто они знают, что я снаружи, что рушится очередной из моих миров.

Сплошное глумление.

А еще, я только что осознал, что не знаю, чем занимаются эти двое, боковые арбитры — в смысле, какая у них работа. Мне известно только, что они машут флажками, шнуруют бутсы, приходят поиздеваться надо мной, когда я вытираю с машины пятна от брошенных в нее яиц, а теперь еще вот это. Почему я ни разу не удосужился у них спросить, не удосужился выяснить? Может, мне просто нет дела. Правда? Неужели мне просто нет дела?

Солипсизм. Философская позиция, которую мой отец, пожалуй…

Но почему мне должно быть дело? До чего-либо. До Марины. Какая разница, кто она на самом деле, эта шлюха, которую я люблю, эта шлюха, которую я люблю и ни разу не осязал? Неужели она — это он! (Мы думали, все «трансухи» разъехались по своим циркам. Филиппинцы? Тайцы? Они, эти так называемые комики в роскошных нарядах, сыпавшие дурацкими остротами, годами маячили на наших экранах, а изнывавший от скуки народ, как обычно, поддавался любым новомодным течениям, даже самым дурацким. Помню, как еще подростком смеялся над ними, ощущая смутное любопытство — столь диковинно они выглядели во всех этих боа и браслетах. А потом начались землетрясения, телестанции разрушились, наше самодовольное спокойствие тоже, и трансухи убрались восвояси, мотая хвостиками между ног.) Но что это меняет? Мне только хотелось слышать, как она говорит на своем иностранном языке, слышать эти бессмысленные звуки и пытаться их упорядочить… Я женатый человек, семейный человек, и моя жена… Асами — так зовут мою жену, и…

Дверь открывается, выходит Марина в ядовито-розовом халатике, закуривает сигарету. Удивительно, что еще производят одежду подобных расцветок. Кому она нужна? Возможно, шлюхе. Шлюхе с членом. Она видит мое плачевное состояние: я скорчился на земле, под дождем, ничего на свете не понимаю, вся рубашка спереди заляпана грязью. На лице Марины ни тени удивления.

— Так и думала, что вы придете посмотреть. Самое время.

— Не стоило мне сюда приходить.

— Однако вы здесь, господин Бродяжка. Заходите, развлечемся. Первый раз бесплатно, сами знаете.

— Я ищу дочь.

— Здесь вы ее не найдете.

— Да, но я должен… я вынужден…

— Знаю, всегда немного шокирует, когда застаешь своих сослуживцев за подобным, но они просто мужчины, которые хотят развлечься. Ничего плохого в этом нет. Они никому вреда не причиняют. И, знаете ли, платят хорошо. Правда, они неженатые, в отличие от вас. Наверное, и ответственности никакой не чувствуют. Ваши друзья.

— Они мне не друзья.

— Сами решайте, господин Бродяжка. Я просто протягиваю вам руку. Не хочу причинить вам вреда. Вы мне нравитесь. Мне нравится, как вы приходите поболтать со мной, как вы бродите вечерами. Вы привлекательный мужчина. Я не против познакомиться поближе.

«Ты еще привлекательный мужчина. У всех есть маленькие секреты… всем есть что скрывать».