Пока директор глядит в окно, собираясь с мыслями, я рассматриваю стены. Гляжу на изящные деревянные панели, которые ежедневно чистит и протирает целая бригада старательных уборщиков. Вижу изящные каллиграфические работы, старые изображения старой страны: туманные горы, черепахи, журавли, красные солнца, суеверия и идеалы; все напоминает о прежних временах, когда не было ни войны, ни беспокойства, ни социальных потрясений, когда природный мир был изобилен и щедр, а промышленность играла заметную роль. То было давным-давно, когда еще не родился никто из нас, даже директор Мисава, а теперь стало историей, но эти картины действуют успокоительно; я понимаю, зачем он развесил их здесь, понимаю их ценность, их пользу. Еще у него есть меч — длинный, сверкающий клинок, который он часто начищает в чьем-нибудь присутствии, медленно проводя по нему тканью и стараясь, чтобы свет отражался от лезвия и попадал в глаза посетителю, как будто директору девять лет, а не вдевятеро больше. Большинство не обращают внимания, устав от его показной бравады. Он кладет палец на острие, проверяет, хорошо ли оно заточено, годится ли в дело, глубоко ли войдет в человека (в кого-нибудь из ОРКиОКцев, которых он так ненавидит). Как и все обитатели исчезающих селений, он причисляет себя к крайне правым — в той мере, чтобы не прослыть совсем отсталым (все они такие, заблудшие в политике, мечутся от левых к правым, а потом обратно от правых к левым), и ни перед кем не извиняется.

— Бац, бац — и готово.

Наверное, так директор описывает наилучшую технику успешного соития, что довольно удивительно, ведь он наверняка давным-давно не занимался ничем, отдаленно напоминающим половой акт. Он улыбается, как будто только что подал мне совет, в котором я остро нуждался, сообщил сведения, которые я усердно разыскивал. Разговоры с ним зачастую напоминают задания, которые дают на уроках по иностранному языку: «Заполните пропуски подходящими по смыслу словами», только тут никаких слов на выбор не предлагается; говоря с директором, нужно заполнять пропуски самому, как будто едешь на поезде его несуразных мыслей, несущемся по скользким рельсам (он даже меня самого вынуждает приплетать метафоры, и я запутываюсь еще больше). Меня тянет сбежать отсюда, и я испытываю облегчение, когда меня наконец отпускают, мой рот наполняется вкусом воображаемого кофе.

— И еще кое-что.

Ну естественно.

— Да. Что именно?

— Я бы хотел, чтобы вы начистили этот меч. Однажды сюда может заглянуть с визитом император, а ведь мы не хотим, чтобы это место выглядело запущенным. Я уверен, он такой человек, которому нравятся чистые и блестящие мечи. Нам нужно все подготовить для него, ибо он богоподобен.

— Начистить? Вы хотите, чтобы я…

— Ну нет, не надо ничего чистить. Я сам могу начистить. Разве я сказал начистить его?

Я давно подозревал, что у него провалы в памяти, возможно, Альцгеймер, слова явно доходят до него медленнее, чем всем нам хотелось бы.

— Вы хотите, чтобы я его наточил? Да?

— Да. Именно.

Он уже просил меня об этом, и я выполнил его просьбу. Отнес меч к соседу, у которого есть точильные бруски и инструменты, которые не только затачивают лезвие, но и исправляют изъяны, удаляют ржавчину, полируют ножны, так что все становится как новенькое.

Директор вручает мне меч — церемонно, как все у нас делается. Я должен помнить, что выполняю эту работу для него. По крайней мере, на лице у сбрендившего старикашки проступает улыбка. Я должен помнить, что нельзя просто бросить меч в багажник. Кто знает, какой ущерб он причинит, если угодит в плохие руки.

Нет причин для негодования. Кофе плещется у меня в кружке, от него поднимается приятный пар, аромат наполняет уютную кухоньку, примыкающую к учительской. Все учителя заняты у себя за столами, хмурятся над кипами бумаг, постоянно растущими перед ними. Они вечно хмурые, насупленные — здесь редко увидишь улыбку — эти бедолаги завязли в своей колее, как бывает где-нибудь на угрюмом заводе или в офисе, прикованы к своей работе, пытаются толкать вперед страну, которая неспособна сдвинуться с места (вердикт экономистов: мы слишком медленно искали новые действенные подходы, слишком закоренели в своей несклонности к предпринимательству, слишком медленно менялись, слишком вяло подбирали альтернативы), трудятся ради своих семей, которым, возможно, все равно, которые, возможно, уже прекратили существование, или еще держатся, сложно сказать. Одно я заметил: по утрам изо рта у этих людей пахнет зубной пастой, а к полднику — желчью.

Вот нелюдимый Мацуда, учитель истории, пишет замечательные хокку, но в разговоре страшно медлительный — его жену унесло во время последнего, самого разрушительного цунами; ему почти не о чем говорить с другими, его грустные трехстишия достаточно красноречивы.

Вот весельчак Накасима, учитель обществознания, уже седой в свои тридцать, задорный, но усердный; я держусь от него подальше, потому что он любит поговорить о футболе, а мне и так футбола хватает за глаза; лучше бы кто-нибудь поговорил со мной о пчелах, или об электротехнике, или почему горячие юпитеры горячие.

Вот ассистент учителя иностранных языков — в глубине комнаты, в углу — самое подходящее место для такого тупицы. Он тут уже не первый год, а по-японски знает только самые начатки, олух не то из Британии, не то из Ирландии, не то еще откуда-то, вечно жалуется на свои хвори, то на боль в спине, то на мигрень; нудный тип, которому стоило бы свалить несколько лет назад, когда отплыл ковчег с иностранцами — по паре представителей каждого народа, в том же составе, что и прибыли, только удирали они гораздо быстрее, трепеща от страха перед наводнением — вот тогда этому болвану подобало изящно удалиться, а он вместо этого женился, и его красавица-супруга (удачно отхватил) в интересном положении. «В интересном положении». Странно слышать подобную фразу. Кому нынче интересно чье-либо положение? Кому?

А вот наконец Майя. Моя коллега, учительница физкультуры. Сейчас. Дайте мне минутку, собраться с духом. Еще глоток кофе. Так.

Вот наконец Майя.

Хороша до боли.

Она мое исступление, мое мучение.

Майя работает здесь всего несколько лет и, стало быть, значительно моложе меня. До сих пор помню день, когда она восшествовала в школу. Майя всегда или шествует, или вышагивает, или выплывает, никогда не ходит обычной походкой. Будто супергерой из манги, обитатель иных миров, который выше человеческих слабостей. А ведь походка — главное в человеке. Глаза у нее маленькие, узкие, всегда будто сфокусированные на чем-то крайне важном. Губы полные, припухшие, высокие скулы — из-за них выражение лица надменное, неприветливое, — но так и хочется протянуть руку и провести по ним пальцем. Кожа гладкая и белая. Под цветной спортивной футболкой — аккуратные груди, она всегда выпячивает их, когда идет (прошу извинить: когда выплывает, шествует, вышагивает), словно подзадоривая окружающих своими идеальными формами. Она движется, будто наполнитель в старинных лавовых лампах: изящно и непринужденно, плавно перетекая. Ноги у нее не слишком длинные, не слишком короткие, а когда она стоит рядом со мной (если мои колени еще не подкашиваются от похоти), то ее рост кажется идеальным — разумеется, для меня. Мускулистые, как у теннисистки, лодыжки, красивые голени, подтянутые полные бедра, а еще выше… еще выше — божественные ягодицы. У меня голова кружится, когда я вижу их перед собой — особенно удобно, если Майя идет впереди, — да и когда не вижу, потому что я все равно непрестанно думаю о ней, о них. Даже, к стыду моему, когда лежу рядом с безмолвной женой, они и тогда передо мной — их мясистая полнота, их округлая, неподвластная гравитации, плотская вещность; мне снились эти формы, как я гладил, стискивал, целовал их, эякулировал на них в безотчетном ночном экстазе. Тут нет ничего хорошего для моего мужского рассудка, ничего хорошего из этого не выйдет.