Мика понимала, что это какое-то сумасшествие, но девушка была такая искренняя, такая настоящая, что Мика не сбегала от незнакомого, как обычно, а вот сидела и слушала-слушала-слушала, купаясь в потоках её бессмысленной речи.

– Знаешь, наверное, лекцию отменили и студенты все в курсе. Пойдём лучше поедим – у них тут шикарная столовка! Я вообще домашнюю еду люблю, но иногда хожу в рестораны. Ну, раз в месяц примерно. Но не так, как все ходят… возьму тебя с собой как-нибудь!

В столовой девушке стало смешно, что Мика не ест мяса, и она шла с подносом вдоль ряда псевдогреческих салатов и вытаскивала из каждого по айсбергу. Затем девушка с бантом взяла ржавого цвета булочку, разрезала её пополам, а все собранные листья слепила в большой комок и засунула в хлеб, как котлету в гамбургер. Своё кулинарное творение она жадно, словно это было мясо, откусывала, жевала с набитым ртом и много смеялась.

– У меня квартиры нет, но уже давно я купила гараж и обклеила его утеплителем – там вообще нормально, даже зимой. Ну, света-воды нет, но помыться в любом хостеле можно или у друзей. Мы вчера сходили на похороны – просто хотели новые платья куда-нибудь надеть, они чёрные, и шляпки с вуалью. Нет, кого хоронили, не знаю, мы не сильно плакали, но больше других приглашённых. Ничего так мероприятие было. Смотри, как мужик на меня смотрит – я вообще мужикам нравлюсь, всем-всем. Дурные такие! Ты какая-то грустная – всегда или из-за меня?!

– У меня сегодня ковёр украли.

– Ковёр? А кого ты подозреваешь? Если все хорошие – может, он сам ушёл? А‐ха-ха! К твоим соседям – вдруг они лучше тебя? Я шучу, на самом деле – точно нет!

Так она болтала почти два часа – на улице уже стемнело, но Мика как под гипнозом сидела – настолько всё это было другое, не её и ей несвойственное. Будто люди разных рас друг на друга впервые взирали – вроде понимаешь, что тоже человек, но так сильно он не вписывается в твои представления и каноны…

А потом девушке с бантами надо было бежать, и они как-то так легко расстались, как будто дружат уже сто лет и завтра обязательно увидятся снова, хотя даже имён друг у друга не спросили. Мика только тогда на часы посмотрела – было восемь, и она сама засобиралась домой. В голове же крутилось только одно: «Я хочу быть как она! Я хочу довериться миру! Я хочу проживать жизнь на полную! Вытащите меня из этой раковины – у‐мо-ляю!»

И вроде ничего такого девушка с бантами про себя не рассказала, и ни один поступок из её историй к положительным не относится, но вот эта живость, жажда и смелость – Мика была впечатлена!

Люди, которым нравится зима, всегда казались ей странными, зловещими даже немного. Как может такое нравиться? Попахивает извращениями, а от извращенцев надо держаться подальше – так ещё няня в детстве говорила. Зима, она, конечно, разной бывает: если крупный снег идёт и ветра нет, то деревья в пуху – это хорошо, полюбоваться можно, но лучше из окна тёплой квартиры. А бывает, когда на улице минус сорок и моргать больно – глаз он же влажный, а значит, замерзает. Единственное, за что можно было любить декабрь-январь-февраль, – это «катаклизм». У них так прозвали экстремальные температуры, когда школы закрывались и на госслужбы можно было официально не ходить – опасность по пути замёрзнуть. Но то – работа, а людей в такие дни на улицах всегда было больше обычного: в гости торопятся, на каток, в кино – дополнительные выходные (а заморозки редко одним днём приходят), праздник души. Но сейчас глобальное потепление – снег если и лежит, то пару недель, не больше, а уж «катаклизма» Мика с детства не видела.

Постепенно она с зимой немного смирилась, научилась убеждать себя, что так даже лучше. Что вот в тропиках хорошего? Природа вся одна и та же, наряды не поменяешь: сланцы-юбка-майка – вот и весь ассортимент. Скукота. Обновления не происходит! Если природа не умирает, то и возрождаться нечему. Наверное, поэтому ближе к экватору христианство не приживается – догма у людей там другая, мировосприятие.

Вагон метро бесконечно длинный, изгибается радугой на поворотах. За стеклом темнота, провода, провода, темнота. Каждый в своём гаджете. Не видят друг друга. Пластиковые поручни, на экранах «кредит с минимальной ставкой от Оу-банка», шнуры зарядок. Телефоны питаются от подземного червя, что несётся с остановкой раз в три минуты, обеспечивая пассажирам подземного транспорта возможность не видеть друг друга. Не слышать. Не думать.

Её станция.

Двери вагона не открылись.

Мика стоит и ещё три человека – глазами хлопают, что делать не знают. Как бы до последнего же надеешься, что сейчас откроются, хотя и видишь, что из соседнего вагона давно уже все вышли, и один мужчина у них тоже так жалобно поскрёбся в дверь, но не помогло, конечно. Другие пассажиры от экранов оторвались, на них смотрят и посмеиваются, Мике тоже чуть-чуть смешно стало, но это от усталости, и она сдержалась. Тут женщина, что возле выхода сидела, ей говорит: «Позвоните машинисту, а то, может, и на следующей не откроется!»

Ого! Позвонить машинисту! Легально! Да она об этом, может, всю жизнь мечтала, только не осознанно.

Мика неуверенно так на кнопку вызова нажала, а машинист почти сразу ей ответил.

Чтоб по-взрослому и солиднее звучать, она возмущаться давай: «Что за беспредел?! У нас тут двери во всём вагоне не открылись!» А машинист ей весело так: «А вдруг бы на вашей станции кирпич вам на голову упал?!»

Это, конечно, да, если подумать, но ведь и наоборот может быть.

Но на следующей двери открылись, и Мика, остерегаясь кирпича, решила на станцию свою не возвращаться, а лучше подольше пройтись. Шла домой и думала – к чему-то же она проехала эту лишнюю остановку? Не просто же так эти двери не открылись? Вот бы у девушки с бантами спросить – та бы точно какую-нибудь убедительную теорию придумала!

Мика посмотрела по сторонам и вдруг сама всё поняла: первый зимний пейзаж, серо-белый, размытый, как японские акварели прошедших времён. Не пошлое зелёное, не стерильное снежное, но бесцветное и спокойное. Она замерла прям посреди тротуара, чтобы хорошенько рассмотреть и запомнить этот момент красоты обыденного. Потому что, когда красота ожидаемая, она не может потрясать, а вот в рутинной жизни, если вдруг удаётся разглядеть мерцание Абсолюта, – дыхание замирает.

Один.

Два.

Три.

Четыре.

Выдох.

Еще и машинисту легально позвонила! Конечно, не просто так двери не раскрылись, но кирпич тут совсем ни при чём.

Мика шла до дома в два раза дольше обычного, продрогла. У подъезда, пока ключ трясущимися от холода пальцами в сумке искала, какое-то движение в палисаднике справа заметила. А ей теперь всё подозрительным кажется, везде похититель ковёрный мерещится! Вроде и страшно, но заглянула за палочки-мётлы кусттов – там дед да бабуля из соседней квартиры. Удивилась – дедуля вообще из дома не выходит, бабуля тоже с ним сидит постоянно, за продуктами только пару раз в неделю спустится – и всё. Они ликвидировали последствия чернобыльской катастрофы, здоровье у обоих никудышное, и лет, получается, не меньше восьмидесяти.

Он стоит в пижамных штанах и рубашке байковой, она – в по-царски роскошном платье-халате, шапке норковой и кофте вязаной поверх. По-домашнему одеты, а вокруг – тьма и мороз. Заволновалась Мика – стряслось, очевидно, что-то. Дед лопату держит и дрожащими руками (то ли в треморе, то ли от холода) заиндевелую землю долбит.

Зрелище пугающее – настолько они тут не ко времени и не к месту. Может, тронулись оба? Полтора землекопа.

– И снова здравствуйте! Вы что тут делаете? Вам, может, помощь нужна?

Дед на Мику посмотрел взглядом блуждающим, бабуля тоже будто вспомнить пытается, но безуспешно.

– Я соседка ваша, узнаёте? Сегодня про ковёр спрашивать приходила! Может, позвонить кому надо?

Тут вдруг дед лопату в сторону и Мику с бабулей – в объятия.

А Мика с малознакомыми людьми совсем не тактильная, не нравится ей, когда так интенсивно. Но стоит, терпит – неловко вырываться.