Наутро она сдержала своё обещание и после завтрака ушла вниз, в долину, с какой-то попутной группой. Когда мы тоже спустились с выхода, в альплагере её уже не было, и больше я её никогда не видел. Кажется, мы даже не попрощались.

Зато её слова о том, что «уеду домой прямо сейчас, дома тепло», я сам повторил себе ещё не раз за следующие двадцать дней, и, признаться честно, иногда тоже со слезой в голосе. Сейчас уже можно этого не стесняться.

Вот и вся романтика. А что, вы думали, я вам расскажу?

Следующую историю я расскажу не для того, чтобы в очередной раз выставить себя дурачком и самому поулыбаться своей детской наивности и безалаберности. Эта часть как бы подспудная, она лежит в основе истории, но не является ни сюжетом, ни моралью. Вообще, оглядываясь назад, я понимаю, что ни та ни другая черта с тех пор, собственно, никуда не делись, и, если бы я задался такой задачей, я мог бы составить антологию автобиографических рассказов и выпустить её под шапкой «Делай как я – так делать не надо»; я уверен, что это был бы сногсшибательный блокбастер, и я бы наконец озолотился. Ещё в далёком детстве, когда нам показывали, как проходить маленький кулуарчик по заранее натянутой верёвке, мне в первый раз поручили показать, как делать так, как делать не надо. Ну то есть все проходили как надо, а меня вдруг остановили и сказали: а вот ты нам лучше покажи, как делать так, как делать не надо. Я очень волновался и боялся, что у меня не получится, – уж больно доходчиво инструктор всё объяснял и потом показывал, как просто это делать так, как надо. Но вдруг неожиданно всё получилось, легко и естественно, и все засмеялись моей удаче, и некоторые даже захлопали. С тех пор мне часто поручали показать, как делать так, как делать не надо, и у меня всегда это выходило просто отлично. Так что со временем я осознал, что это, на самом деле, моё призвание – показывать, как делать так, как делать не надо, и что у меня это получается лучше всего в жизни. Какое-то время я жил воодушевлённый этим открытием, а потом вдруг заметил, что вещи, которые надо показывать, как-то заканчиваются, а показывать одни и те же вещи мне делается неинтересно. Так что я постепенно перешёл на противоестественный для себя способ существования и стал делать так, как делать надо. Это не всегда получается хорошо, а иногда и совсем плохо, и зачастую это вообще оказывается очень скучным занятием. Иногда, чем дальше, тем реже, попадаются ещё вдруг вещи, которые я ещё никогда раньше не показывал, как делать так, как делать не надо, и я с радостью берусь за привычное ремесло. Но это случается как-то всё реже и реже, и, я боюсь, в какой-то момент такие моменты закончатся совсем. Тогда я, наверное, умру.

Ну ладно, хватит юродствовать. Теперь, собственно, сама история.

История будет очень простая, и в ней не будет ни закрученного сюжета, ни напряжённой кульминации, ни, собственно, морали. История будет о том, как я чуть не помер от собственной непредусмотрительности, не успев показать никому и ничего. А расскажу я её только с одной целью – сказать спасибо человеку, который не дал этому случиться, поскольку за всю свою жизнь я это сделать так и не удосужился, а в каком-то возрасте старые долги пора уже начать и раздавать. Так вот.

На следующий день, когда Наташа ушла вниз в своё тёплое далёко, нас в первый раз отправили резвиться на снег. Темой занятия было падение и задержание на снежном склоне. Делалось это так: человек забирался повыше по крутому снежнику и оттуда начинал катиться вниз как Бог ему на душу положит – кувырком, колбаской или съезжая на пузе. По команде инструктора надо было воткнуть ледоруб в снег, повернуться ногами вниз по склону и ледорубом и носками ботинок остановить скольжение. Игра была весёлая, да и правила немудрёные, так что довольно скоро даже у меня стало получаться делать как надо, и мы все с удовольствием катались по склону и выстраивались в очередь наверху, как на детскую горку. Небо разъяснелось, и на солнышке даже стало пригревать. Снег стал превращаться в мокрую кашу. Одежда, промокшая на плечах и спине ещё с ночи, теперь стала насквозь мокрой ещё и спереди, ботинки были битком набиты снегом, но всё равно было весело, и мы резвились как котята, пока нас не повели обратно в лагерь обедать и собираться идти на базу, вниз.

Пока мы бегали вверх-вниз по склону, холода не ощущалось. Но к обеду опять набежали облака, с ледника задул ветер, и я внезапно понял, что я очень, очень замёрз. Точнее, я понял, что я очень-очень замёрз уже давно и только сейчас это заметил. Промокшая одежда от ветра не защищала, спрятаться на морене было некуда, а всё, что было сухого, перестало быть сухим ещё ночью. Вокруг шла обычная лагерная суета, на керосинках разогревали тушёнку, собирали палатки и снаряжение, и я, памятуя наставления, прочитанные в книжках, тоже стал что-то делать по лагерю, просто чтобы двигаться. Но скоро настал момент, когда всё, что надо было собрать, оказалось уже собрано, новых дел в поле зрения не оказалось, и тогда холод накатил с новой силой. Двигаться внезапно расхотелось, я сел за какой-то камень, просто чтобы спрятаться от ветра и чуть-чуть передохнуть, и понял, что вставать уже не буду.

Когда окружающая действительность стала бледнеть и растворяться, из сгущающегося тумана вдруг вынырнул Валерка. Фамилии его я, как ни пытался, сейчас вспомнить не смог, поэтому пусть он так и останется просто Валеркой. Валерка был командиром нашего звена. Это был светловолосый худощавый парень лет двадцати двух, сильный, ловкий и сноровистый, родом откуда-то из Подмосковья. Он прекрасно лазил по скалам и удивлял всех своим умением вязать сложные и редкие узлы – навык, очень высоко ценящийся как у матросов, так и у альпинистов. Как он оказался «на значке», я не знал; по всем признакам ему в этом лягушатнике делать было нечего.

Он потыкал в меня пальцем.

– Эй! Вставай, пошли, все собираются уже!

Мне это было уже достаточно безразлично.

– Эй! Ты чего? – И он потыкал в меня ещё раз.

– Э, брат, да ты замёрз. Тебе куртофей нужен. У тебя есть куртофей?

Всё, что у меня было, было уже на мне, и всё было мокрое.

– Щас, погоди.

И он стал рыться в своём рюкзаке. Рюкзак у него, кстати, был знатный, на зависть всему альплагерю – настоящая самодельная «труба», шитая из лоскутов парашютного шёлка (этот материал, очень ценный, кроме как по блату достать можно было только воровством, за которое могли и посадить. В период конверсии оборонки его стали пускать на зонтики для уличных кафе. Походная и альпинистская братия очень быстро эту фишку просекла, и зонтики стали по ночам пропадать. Глядя на разноцветную лоскутность его рюкзака, я думаю, что матерьяльчик-то взялся именно оттуда; Валерка сам этого в открытую не отрицал, хотя и подробностей не рассказывал). Из глубин рюкзака он извлёк на свет настоящее чудо – абсолютно сухую куртку с брезентовым верхом и толстой подкладкой из рыбьего меха.

– О! Смотри! Куртофей! – объявил он, как будто сам был удивлён своей находке. – Давай снимай это всё. Давай, давай, шевелись, сейчас все уже строиться пойдут!

Я стащил всё, что на мне было, и разделся по пояс. Как ни странно, даже голой кожей холода ощущалось меньше, чем в мокром. Валерка протянул мне куртофей, и я его надел прямо на голое тело. Меховая подкладка почти что сразу стала тёплой.

– Ты ел?

Я не ел.

– Сейчас. Сиди здесь. – И он пропал, а через минуту вернулся с миской ещё тёплого супа.

– На, держи. Только не закапай.

Руки у меня тряслись, ложку до рта донести я не мог, поэтому стал хлебать прямо через край. Валерка ждал. Через несколько минут дрожь стала стихать и я смог сфокусироваться на окружающем. Первым в фокус попал Валерка, который рассматривал мои метаморфозы с нетерпеливым интересом.

– Давай, давай! Идти можешь? Смотри, весь отряд уже выходит, мы сейчас последние будем! Иди, иди!