Летом девяносто четвёртого молодые хозяева засобирались в дальний путь, и киса, кажется, всё поняла. Мне до сих пор сдаётся, что каким-то кошачьим чутьём она, похоже, почуяла, что осенью уже не будет ни крыльца, ни света на кухне, ни мышей, ни кальмаров, ни картофельных оладий, и вообще ничего уже никогда не будет, и дом опять станет таким же тёмным и пустым, каким и был до их приезда. И она не стала дожидаться. Молодым сказали, что киса просто пропала – ушла гулять по монастырю и не вернулась, а те в предотъездном дыму как-то не очень настаивали на поисках и сами искать не помчались. Возможно, она попала под машину; возможно, её подобрал кто-нибудь, позарившись на красоту, а, возможно, просто её срок настал – киса была уже немолода. Как бы то ни было, осенью молодые хозяева в Апрелевку уже не вернулись, не вернулась и киса. Дни приходили и уходили, тёмные выстывшие комнаты освещались только заоконным светом, и, когда свет проникал в жильё, на притолоке двери, покрашенной белой глянцевой масляной краской, можно было разобрать ещё надпись карандашом, гласившую: «Понюхай кошку. Котом пахнет».

Мироздание устроено так, что хорошо слышит не только высказанные вслух пожелания, но и охотно подстраивается под внутренние сомнения и стремления, пускай даже и неозвученныe. Как только они решили про себя, что вот теперь неплохо бы было завести собаку, как искать долго не пришлось. Найджел нашёл их сам.

Собравшись, как обычно по утрам, в город, они, открыв дверь, обнаружили на заснеженном крыльце серого щенка. Щенок лежал под дверью, свернувшись калачиком и укрыв нос пушистым хвостом. Откуда он здесь взялся – осталось навсегда неизвестно; возможно, его подкинули соседи, а возможно – подкинуло то самое мироздание, которое так охотно прислушивается к нашему жаркому внутреннему шёпоту. Щенка пригласили зайти, угостили и, опаздывая на следующую электричку, оставили сидеть в кухне, закрыв дверь в комнату: на улице было морозно, и выгонять щена на двор они не решились. Приехав поздно вечером домой, они с удивлением не обнаружили никаких луж или иных следов бесчинств; щен сидел под столом, был счастлив увидеть людей и вёл себя как порядочная домашняя собака. Не трогал даже рыжую кису. Его выпустили погулять; через несколько минут он вернулся, как будто уже понимал, что теперь здесь его дом и что его уже отсюда точно не прогонят. Прогонять его к тому моменту уже действительно никто не собирался. Щена взяли на руки и стали крутить так и этак, задирая хвост и поворачивая разными концами к свету, надеясь определить его пол. Два биолога, до того никогда не имевшие дома собак, не очень хорошо представляли, как там у собак всё устроено, но, посовещавшись и привлёкши на помощь всю свою фантазию, решили, что «вот это – это точно оно… ну, в смысле, он… они…», и признали гостя мальчиком. За именем тоже далеко ходить не пришлось. На столе лежала популярная в то время книжечка с переводами стихотворений Джона Леннона, и оттуда сразу же выскочили строчки «славный пёс Найджел» (в оригинале стихотворение называется «Good Dog Nigel» и имеет печальную концовку. Забегая вперёд, могу сказать, что, по крайней мере, той участи щенок избежал). Пса окрестили Найджелом и оставили жить.

Поняв, что жилищная проблема решена окончательно и навсегда, Найджел вспомнил, что он всё-таки щенок, и принялся буянить. Первой жертвой стал замечательный цветастый кавказский шерстяной ковёр, который молодожёнам подарили на свадьбу родственники из Баку. Ковёр собирались повесить на стену в соответствии с нормами советского гламура, а пока использовали как покрывало на кровать. Найджел с покрывалом разобрался в два дня. Если после первого захода ещё была надежда, что прогрызенную дыру можно будет в будущем загородить книжной полкой, то на второй день от ковра кроме дыры практически ничего не осталось. Пса выдрали, дырку и висящие по краям лохмотья вынесли на задний двор и спалили в бочке. Следующими на очереди оказались электрические провода. Какие ангелы направляли и окормляли эту собаку, ребята так и не смогли предположить, но факт оставался фактом: за следующие несколько дней в доме были перегрызены практически все шнуры, включённые в розетки, а собака оставалась жива и даже не утратила энтузиазма. Следующим пал жертвой хозяйкин студенческий билет, оставленный где-то на поверхности, а потом, в разгар сессии, за ним отправилась и зачётка. Окончательно распоясавшись, он принялся было за книги. Начал с тех, которыми был накрыт хомяк, чтобы не сбежал. Книги были разодраны, хомяк таки сбежал, воспользовавшись случаем, а пёс был дран повторно. Но тут уж они поняли, что надо принимать меры: без ковра жили и проживём и дальше, провода хозяин склеил изолентой, документы можно было восстановить, хомяка не жалко, а вот книги по большей части были казённые, библиотечные, за них пришлось бы расплачиваться, а денег не было. И Найджела на следующее утро отправили дожидаться хозяев на улицу.

С этого дня началась новая жизнь собаковладельцев. По утрам Найджел провожал хозяев до станции, носясь вокруг широкими кругами. Дойдя до путей, те принимались бросать в него комками земли, топать ногами и кричать «домой! домой!», и он испуганно приседал на задние лапы и, пятясь, исчезал за ларьками. Вскоре команду «домой» он освоил на слух, и необходимость кидаться грязью и топать ногами отпала. Ему командовали «домой!», и он охотно трусил обратно через пустырь, и за все три с половиной года ни разу не потерялся (от дома до станции было с километр). Дома он ждал весь день, устроив себе берлогу в дыре под крыльцом и прислушиваясь – не идут ли хозяева с электрички. Слух у него был совершенно сверхъестественный. Лёжа под крыльцом на участке, он узнавал шаги (не голоса, а именно шаги) своих от самого начала Советской улицы (а это добрых метров сто пятьдесят от дома) и вылетал пулей из-под крыльца, проезжал с разлёта на брюхе под калиткой и нёсся навстречу с заливистым лаем, распушив хвост, разбрызгивая снег и грязь, и бросался с разбега лапами на грудь или куда он там мог достать, отчего их пальто и куртки всегда были измызганы спереди глиной (их, впрочем, это не особенно беспокоило), и радости обоюдной не было предела.

Иногда Найджела брали с собой в Москву, по делам или так, погулять. Сажали в большую красную сумку и так проносили в метро мимо бдительных тёток, а дальше выпускали бегать. В электричке тоже выпускали, и Найджел чинно сидел между лавок, как заправский путешественник.

– Это у вас щенок овчарки? – с уважением спрашивали попутчики. Найджел действительно был похож на овчарку окрасом и пушистым хвостом, хотя и был от горшка два вершка ростом.

– А как же, – гордо отвечали хозяева. – Настоящая наро-фоминская овчарка, очень редкая порода. Вырастет – будем на выставки возить, а пока он дом охраняет.

Попутчики уважительно кивали и спрашивали, где взяли (там уже нет), почём (очень задорого) и можно ли погладить (да на здоровье, только угостите сначала).

Брали его с собой и на заработки в Воронежскую область, куда молодые ездили собирать яблоки в колхоз. В поезде он спал под нижней полкой, но всё равно по вагону разнёсся слух о замечательно воспитанной собачке, и к ним приходили делегации погладить. Приходили не с пустыми руками – столько костей Найджел ещё никогда зараз не видел, и за недлинную поездку отъелся за всё своё голодное детство. В колхозе было тоже раздолье: с утра он провожал бригаду на автобус, днём, пока хозяева собирали яблоки, дрых под раскладушкой в общежитии, а по вечерам на правах сына полка принимал подношения и гостинцы, которые приносили ему из столовой в карманах все, кому было не лень, а не лень было практически всем. Из Воронежа он вернулся раздобревшим и подросшим, настоящей взрослой собакой, которую можно пускать по городу без поводка. «Рядом» он ходил идеально, хотя его никто не учил, и в городе всегда держался у левой ноги, не отставая ни на шаг. Впрочем, поводок держать всё равно было некому: руки у хозяев были заняты ящиками с яблоками.