Слова Галины Анатольевны мне хорошо запомнились, и я долго, на протяжении многих лет, к ним возвращался. Постепенно я стал понимать, что если взрослый авторитетный человек с несравненно большими знаниями и житейским опытом меня уважает, то, значит, не за сальные патлы и не за пятёрку по контрольной, а что-то во мне есть, мне самому невидимое, что достойно уважения. Иными словами, я стал осознавать, постепенно, не сразу, что я – личность, и мне как личности органически присуще что-то, что в глазах учителя достойно уважения. Отсюда оставался один шаг до следующего открытия – у меня есть достоинство, обычное, простое человеческое достоинство. Это сейчас смешно об этом рассказывать, а тогда для меня, подростка, это было как обретение своего «я», как выздоровление после болезни, и этот процесс занял много времени, даже не один год. Когда я оборачиваюсь назад, мне кажется, что главным итогом двух лет в биоклассе (ну, не считая твоей мамы, конечно) стало не столько понимание биологии, которое мне пригождается до сих пор, сколько именно это – обретение чувства человеческого достоинства. Это именно тот камертон, по которому ты всю жизнь оцениваешь свои собственные поступки, и это то, что заставляет тебя видеть такое же достоинство в других людях и его беречь. Уважение к другому человеку – это не форма вежливости, это бережное, трепетное отношение к его человеческому достоинству.

Так вот, послушай, дочь моя, сейчас я скажу тебе тот самый слоган, которого ты всё это время ждала.

Никогда, никогда не позволяй себя не уважать.

Я поясню ещё раз, чтобы ты поняла. Неуважение – это посягательство на личное достоинство человека. Твоё личное достоинство.

Ты девочка мягкая, податливая, склонная всё понимать, принимать, прощать и брать вину на себя. Это черта твоей мамы, ты в этом плане в маму пошла. Многие мальчики будут воспринимать эту мягкость как слабость. Найдутся и те, кто будет этим нагло пользоваться. Ты можешь отступать как угодно далеко вглубь своей территории, но ты должна, обязана провести очень чёткую линию на песке, за которую никто, никогда, ни на одну минуту, не может переступить. Эта черта – неприкосновенность твоего личного достоинства. Существует множество способов эту черту перейти: ложь, недоверие, личное оскорбление, не дай Бог, рукоприкладство. Мужики – народ изобретательный, и арсенал методов у них велик. С чем-то ты уже столкнулась, что-то тебе ещё предстоит понюхать. Но никогда, ни при каких условиях, ни по пьяни, ни в ссоре, ни в какой угодно запальчивости, твоё достоинство не могут унизить. Если это произошло, то отношения должны обрываться, немедленно, в ту же минуту, и навсегда. Никаких приходов-уходов, никаких прости-я-больше-не-буду. Вот посмотри на нас с мамой. Нас-то ты знаешь как облупленных – не Бог весть какой идеал, но худо-бедно без малого тридцать лет в любви и, в общем-то, по большей части в согласии. Всякое бывает во взрослой жизни, но вот тебе как на духу: никогда, ни разу, ни в какой ссоре ни один из нас не обозвал другого грубым словом. Ссора ссорой, крик криком, а вот унизить личное достоинство – это табу.

И ещё я тебе про мальчиков скажу, и как отличить нормального от обычного. Уж что-что, а про мальчиков-то я понимаю, сам такой. Послушай.

После набора всем новым биоклассом мы поехали в Эстонию, кто был, тот знает. Для меня Эстония была практически второй родиной, мы там с мамой проводили каждое лето, начиная с моих семи лет, и я с радостью узнавал знакомые названия, станции и пейзажи.

Расположились мы лагерем на каком-то колхозном хуторе, и на следующий день Галина Анатольевна стала раздавать первые хозяйственные поручения по обустройству быта. Мне выпала особенная честь: мне поручили пойти в лес и нарубить там дров для костра. Это было первое настоящее мужское задание, и мне очень хотелось исполнить его с блеском и произвести на Галину Анатольевну хорошее первое впечатление. Ценность первого впечатления я понимал уже тогда.

Борю, моего нового одноклассника, обуревали, по-видимому, те же мысли. С ним мы столкнулись лбами над топором, кем-то уже принесённым на вырубку до нас. Топор был единственный в поле зрения.

Я схватился за него первым.

– Галина Анатольевна мне поручила нарубить дров, – сказал я тоном Тома Сойера, которому доверили красить забор.

– Нет, – сказал Боря с неожиданной решительностью и тоже взялся за тот же топор. – Это мне Галина Анатольевна поручила нарубить дров.

Аргументы на этом исчерпывались. Мы ещё несколько раз по кругу предъявили свои претензии на топор с постепенно нарастающим раздражением, но убедить друг друга не смогли. Момент был критический, репутация висела на волоске. Мысль о том, что дрова можно рубить по очереди, нам в голову не пришла; в любом случае это означало произвести только половину хорошего впечатления, а это было недопустимо. Слово за слово, и мы подрались.

Это была единственная серьёзная драка за весь наш биокласс и, сдаётся мне, вообще за всю историю биокласса. Схватившись за топор в четыре руки, мы пытались выкрутить его из рук противника, но это не удавалось. Стукнуть кулаком тоже не получалось – руки были заняты топором. Тогда мы принялись пинаться, стараясь попасть по коленке или куда повыше. Пинаться в резиновых сапогах было неудобно. Нас бросились было разнимать, но топор описывал широкие непредсказуемые дуги над нашими головами и от нас отступились. Кто-то побежал звать Галину Анатольевну.

Галина Анатольевна примчалась с потрясающей для её телосложения скоростью. Вообще, как я потом заметил, когда речь шла о жизни и здоровье учеников, она могла, кажется, перемещаться в пространстве телепортацией. Галина Анатольевна сказала только одно слово, но тоном, не оставлявшим сомнений в том, что вот теперь-то вы, голубчики, попались.

– Так. – Сказала Галина Анатольевна.

Мы замерли.

– Положите топор.

Мы положили топор.

– Ни один из вас. Больше. Никогда. К топору. Не. Прикоснётся. Остальное я вам скажу после ужина.

Впечатление, как вы понимаете, удалось на славу. К счастью, после ужина Галина Анатольевна подобрела, и из Эстонии нас обратно в Москву не послали. Не знаю, какую епитимью наложили на Борю, а меня зато назначили в завхозы. То есть мне полагалось эти самые топоры и пилы с утра раздавать, вечером собирать, следить за их наличием и исправностью, но самому мне ими пользоваться было воспрещено. Поскольку в моём ведении находились все эти железки, меня так и прозвали – Феликс Железный, и звали так какое-то время, пока не всплыло моё увлечение альпинизмом, и меня тогда переименовали. Но об этом отдельная история.

Под опалой я ходил, однако, недолго, и через какое-то время мне разрешили вернуться к истинно мужским занятиям. В пару с Борей, правда, уже не ставили, но зато с Саней Жуковым мы всласть и порубили и попилили. Нам выдали делянку в лесу и поручили валить деревья, обчищать их от веток, пилить и штабелевать. Кажется, это был какой-то хозподряд с колхозом, но, на самом деле, мне сейчас кажется, Галина Анатольевна специально придумывала для нас эти занятия, чтобы мальчикам было куда пар выпустить. Не всё ж ботанику изучать. Вообще, для меня до сих пор остаётся загадкой как она нам доверяла валить большие деревья, и очень много чего ещё доверяла, что могло бы кончиться очень плохо. Наверное, она хорошо понимала, что если всю эту энергию не направить в мирное русло, то будет только хуже, а так и мальчишки умотанные, и от колхоза спасибо. И ещё она, наверное, понимала, что по-другому ответственности за свои поступки не научишь, и держать за руку всё время невозможно, и она эту руку отпускала, и давала нам возможность сделать свои первые в жизни взрослые и опасные глупости.

А топоров с тех пор всегда хватало на всех. Я думаю, Галина Анатольевна об этом позаботилась.

А ещё, сидя сейчас и перебирая какие-то отрывочные эпизоды, застрявшие в памяти, я опять, в который раз уже, поражаюсь тому какой же я дико, фантастически, просто невероятно везучий человек. Таких везунчиков как я надо просто поискать. Я целых три раза за свою жизнь вытянул счастливый лотерейный билет: биокласс, Настя и грин-карта. Эти три события в сумме сформировали мою жизнь, определили и направили её, и невозможно даже представить, что бы было, если бы одного из них не случилось. О последних двух я расскажу как-нибудь потом, а вот о биоклассе я много сейчас думаю, и, вспоминая вступительные собеседования, сам ужасаюсь тому, на каком же тонюсеньком волоске всё тогда висело. Сколько было кандидатов, и какие мизерные были шансы! Скажи не то слово, запнись, сморгни – и всё, и не было бы никакого биокласса, и вся жизнь бы покатилась по совершенно другой траектории, в тартарары и тьму кромешную. Не знаю, какие ангелы тогда витали над моей головой, и направляли, и подсказывали нужные слова. А тогда, главное, даже близко в мысли не приходило, совершенно не было ощущения какой-то особенной ответственности, судьбоносности этого момента. Казалось – подумаешь, какая-то биошкола, возьмут – хорошо, а не возьмут – не больно-то и хотелось. И понятия не имел о том, что вся моя судьба решается в этот момент.