Полученные знания я домысливал в контексте моих общих представлений о мире, уснащал поэтическими деталями, и щедро делился полученным результатом с мальчишками во дворе. Я развенчивал расхожие мифы, уточнял подробности и вносил ясность в спорные вопросы. С небрежностью посвящённого в тайны я изрекал истины о том, что «малафьи со стакан не бывает» и (моя коронная фраза) «ебаться в гандоне – это как нюхать цветы в противогазе». Эти излияния премудрости на столь животрепещущие темы многократно поднимали курс моих дворовых акций, без того котировавшихся крайне низко. К моему мнению стали прислушиваться, и мои истины стали расползаться по соседним дворам. Я прослыл специалистом.

Веса моим словам добавлял тот факт, что я дружил с девочкой. Это было необычно – в том возрасте мальчики держались сами по себе, а девочки – своей отдельной стайкой, и любой контакт воспринимался негативно, как проявление того, что «дружишь с девчонкой, значит сам ты девчонка». Нет, конечно, у родителей были друзья, у которых были дочери, и их звали ко мне на дни рождения, но этим контакты, по сути, исчерпывались. По мере взросления и созревания мальчиков детсадовское «тили-тили тесто» сменялось сальными шутками и отношения мальчика с девочкой окружались ореолом скабрезности. Так вот, я дружил с девочкой, с первого класса. Девочку звали Таня.

Таня с детства была очень маленького роста, с болезненной худобой и практически мальчиковой фигуркой, и на фоне своих более развитых сверстниц смотрелась в глазах молодых кобельков однозначной замухрышкой. Я тоже всегда стоял на самом левом фланге физкультурной линейки и вплоть до седьмого класса не мог ни разу подтянуться на перекладине. В рост я пошёл поздно, а как пошёл в рост, так сразу и опрыщавел, так что красавцем меня назвать было определённо нельзя и в рейтинге популярности моё место было второе с краю.

Малахольная пара вызывала недоброе любопытство.

– Эй! Казьмин! – подначивали классные забияки. – Вот скажи, тебе нравится Таня? Не, ну признайся, ведь нравится, да?

Я рылся в сумке в поисках якобы затерявшегося карандаша и делал вид, что не слышу вопроса. Ответить однозначно в любой форме означало крупно подставиться, а не подставляться я научился довольно рано.

– А ты, Танечка, скажи! Вот нравится тебе Митя? А?

– Да, – отвечала Таня спокойным голосом, смотря прямо в глаза нахалу. – Да, нравится.

Таким образом, где-то классу к седьмому вопрос о природе наших отношений в глазах моих сотоварищей был в общих чертах решён. Дело оставалось за деталями. В седьмом-восьмом классах школа бурлила гормональным бульоном; фантастические истории распространялись со скоростью лесного пожара и с каждым пересказом обрастали новыми смачными и физиологически неправдоподобными описаниями. Счастливчики, фигурировавшие в победных реляциях, гордо пожинали плоды своей славы. Девочки, чем красивее, порядочнее и недоступнее они были, тем чаще попадали в объекты сальных сплетен. На фоне всех этих собачьих свадеб мы с Таней были, кажется, единственной стабильной парой во всей школе. Пара, конечно, была так себе, с точки зрения школьной общественности придурошная, но даже и тут просматривалась возможность для пересудов, и от меня стали ожидать подробного рассказа о том, как мы «еблись сто двадцать ударов в минуту». Почему-то именно этот, совершенно собачий, в сущности, темп слыл у семиклассников за эталон мужчинской удали.

Кроме теоретических сведений, почерпнутых от мамы и, как впоследствии выяснилось, практически бесполезных, рассказывать мне было решительно не о чем. Мы были друзьями, а мысль использовать дружбу в корыстных целях мне в то время в голову ещё не приходила. Мы гуляли по дворам, воровали мармеладки из окна кондитерского цеха в соседнем переулке и пускали кораблики в весенних ручьях на Ордынке. Её кораблики всегда назывались «Мудрость Пуха», а мои – «Шхуна-бриг Пилигрим», по названию корабля из «Пятнадцатилетнего Капитана», которым я совершенно болел лет в двенадцать. Оба были воспитаны махровыми антисоветчиками; оба обожали биологию. Таня разводила в банке скорпионов; моя голова была забита под завязочку морскими млекопитающими, и я мог часами развлекать её рассказами об устройстве кровообращения в хвосте серого кита. С разрешения её папы, который во всём её контролировал, мы ходили вместе смотреть фильм про косаток, и не по одному разу. Она рассказывала мне о целебных свойствах трав, а я посвящал её в секреты строительства глубоководного скафандра, в котором можно будет плавать вместе с китами и быть совсем как они. Самое же лучшее заключалось в исследовании запретных территорий. Вместе мы лазили по стройкам и забирались в руины заброшенных домов, которых в Замоскворечье было много; вместе спускались в подвалы, и бродили на ощупь по влажным захламлённым переходам. Подвалы соседних домов под землёй соединялись, и уйти иногда можно было в соседний квартал, если ни на что не налететь в темноте и не устроить шума. Иногда экспедиции заканчивались получением звонких пиздюлей (по-другому не назовёшь) от бдительного дворника, но овчинка стоила выделки. Лазили по чёрным ходам, забирались на чердаки и долго рылись в кучах пыльного древнего хлама, брошенного там неизвестно кем и когда, и медленно истлевавшего под слоем голубиного помёта. Вылезали через слуховые оконца на покатые крыши и грелись там на ржавой жести, предостерегая друг друга к краю не подходить, хотя подходили всё равно. Таня обожала Фенимора Купера и всю индейскую тематику (я не дочитал, бросив на середине); я бредил Жюль Верном и «Капитаном Сорви-головой», которых не читала она, и мы пересказывали друг другу истории в лицах. Моим однокашникам всё это было, конечно, глубоко безразлично, и, не добившись от меня проку, на меня махнули рукой как на конченого лузера.

Женственным ангелом она не была. За болезненной фигуркой скрывалась стальная сердцевина. Она имела независимые суждения о любом предмете, зачастую необоснованные, и высказывала их в жёсткой и безапелляционной форме; в споры никогда не вступала и на компромиссы не шла. Составив мнение о человеке, никогда его уже не меняла; мнения были по большей части негативные. Окружающий мир воспринимался ею враждебно, и наружу она выставляла одни сплошные колючки, которые надо было уметь обходить, и немногим удавалось этот заслон преодолеть. Впрочем, немногие и пытались. В отличие от меня, Таня никогда не врала и не кривила душой, и получить от неё правду-матку в лицо было делом времени. С детства будучи хрупким и болезненным ребёнком, она принимала кучу лекарств, и от неё всегда пахло какими-то травяными настойками. Кроме того, в доме жил кот, которого она обожала, и к запаху трав примешивался назойливый запах кошачьей мочи. Сама она ела мало, и, хотя мне накладывала с добавкой, порции были птичьи, и я всегда уходил от них голодным.

Что, собственно, и послужило началом конца.

После восьмого класса я перешёл в другую школу, и для меня началась новая жизнь. Сказать, что это был переломный момент в моей жизни, было бы недооценкой – вся моя последующая жизнь определилась этим переходом и, по сути, является продолжением тех двух лет. Выйдя с приёмного вечера в мае 86-го года, я совершенно не мог поверить в реальность происходящего, но точно знал, что если вдруг сейчас этот сон кончится, то я скорее удавлюсь, чем вернусь обратно в явь своей старой школы. У меня было ощущение, как у партизана, который восемь лет бродил по вражеской территории и наконец-то вышел к своим. Здесь были все свои, такие же как я, родные души, и я даже не знал, что за узкими пределами моей семьи этих родных душ, оказывается, так много. Помнится, я кому-то звонил по дороге из автомата и, захлёбываясь, пересказывал, какие песни мы только что пели, и какие ребята в моём новом классе, и какая у нас классная руководительница, и как мы скоро поедем в Эстонию, и много чего ещё я вывалил совершенно полузнакомому взрослому человеку, чей номер первым ответил, в первом часу ночи из автомата в Клементовском переулке. Жизнь наконец поворачивалась ко мне своей парадной стороной, и я стремился забыть весь бред, мрак и морок восьми лет, проведённых в 19-й школе, как тяжёлый сон, закрыть эту страницу, и никогда больше её не открывать, и даже не вспоминать о ней.