Так вот, возвращаюсь к Крокодилычу. Естественно, я почуял благоприятный момент и ввернул тему женитьбы в какой-то разговор, когда мы гуляли лунной ночью по звенигородскому болоту после второго курса. Ответ не изменился за последние полтора года.

– Ну хорошо, – продолжал я соблазнять, – ну Бог с ней, со свадьбой, не хочешь – не надо. Давай просто уедем в Апрелевку и заживём там вдвоём, кому какое до нас дело? Дом пустует девять месяцев в году, а до следующего лета что-нибудь да нарисуется. Пускай Крокодилыч царит на Свиблово, если твою маму это устраивает, а мы построим собственное маленькое королевство… рай в шалаше… и далее шёл соблазн по всем пунктам.

Но Настя упиралась – стыд какой… у всех на глазах… люди не поймут…

– Ну слушай, ты серьёзно думаешь, что все слепые и никто ничего уже не понял? Ну зачем это лицемерие и притворство? Кого ты хочешь обмануть?

Но она опять заводила свою пластинку «я девушка приличная», которую я ненавидел, и разговор затухал. Обратно возвращались недовольные друг другом, под вой сексуально озабоченных лисиц.

Так дело и тянулось, и, не знаю, чем бы всё это кончилось: никакого выхода из жилищной проблемы не просматривалось, впереди намечался тупик, поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны. В августе куда-то ездили вдвоём, кажется, в Сиверскую. Приехав, опять разбрелись по домам, она – к без пяти минут отчиму, я – к своей доске. Лето кончилось, начался сентябрь, третий курс.

Я не знаю, какие ангелы то и дело проникают в нашу жизнь, иногда в самом странном и непредсказуемом обличии. Зная Настино терпение и способность подстраиваться под обстоятельства, я не надеялся, что апломб и напор Крокодилыча смогут перебороть её страх перед ЗАГСом. Я, как всегда, её недооценил. Я не знаю, что он ей сказал и что именно переполнило чашу её терпения. Может, ничего конкретного, может, просто момент такой настал. Мне кажется, возможно, что именно в сентябре он наконец надумал переехать с вещами (до того он, как и я, хоть и проводил на Свиблово большую часть времени, официально жил где-то на стороне), и Настя почувствовала, что в новой молодой семье взрослый ребёнок от первого брака будет смотреться странно, а в стеснённых жилищных обстоятельствах ещё и неуместно. Может, ей тонко намекнули на этот факт сами молодые. Она мне никогда не говорила, а я никогда не допытывался. Просто в какой-то день она позвонила первой и, как в кино, не поздоровавшись, выпалила:

– Ты ещё не передумал?

– Э-э-э-э-э, – сказал я. У меня так часто: ждёшь долгожданного вопроса, а когда его задают, ничего кроме «э-э-э-э-э» сказать не можешь. Но это «э-э-э-э-э» я сказал, по-видимому, с утвердительной интонацией, иначе бы разговора не получилось.

– Только обещай мне: никаких сборов родственников, торжеств, речей, праздников, ресторанов и застолий. Распишемся, и всё.

Я опять сказал «э-э-э-э-э». На этот раз достаточно нейтрально, так что она истолковала это «э-э-э-э-э» утвердительно, а мне это дало возможность потом вести переговоры о точном количестве гостей.

– И прямо сейчас. Сегодня.

Тут ко мне вернулась речь, правда, лучше бы не возвращалась.

– Сегодня не получится. Сегодня воскресенье, загсы закрыты. До завтра не передумаешь?

– Не знаю. Не обещаю. Постараюсь.

И она не передумала.

Вот тут я, пожалуй, пущу по экрану титры. Назавтра они действительно встретились на старой-доброй Новокузнецкой и неторопливо отправились петлять по осеннему золотому Замоскворечью, держа направление в сторону улицы Землячки, где находился ЗАГС. Там на них недовольно посмотрели, пробурчали что-то вроде «молодёжь, чуть что – сразу жениться» и выдали книжечку с талонами в магазин с неприличным названием «Гименей». Но о книжечке будет отдельная история, а пока я оставлю своих героев на горбатом мостике через канал возле поликлиники, облокотившихся на перила, рассматривающих бензиновые пятна на воде, уток, рыболовов, перистые облака на закатном небе, своё отражение в воде и о чём-то молчащих вместе, в первый раз за все эти годы.

Ну где-то примерно такие

Едем мы с Настей сегодня утром на работу, она читает мои тексты, улыбается. Потом говорит: «слушай, а зачем ты вообще всё это делаешь? Ну, весь этот стриптиз на публику? Писал бы лучше о кошечках, собачках, о социально значимых происшествиях, о работе на худой конец. Или о своих путешествиях – ты же много где побывал, вот и расскажи. Посмотри вокруг – так все делают. Людям будет интересно читать, и лайков больше соберёшь. А ты всё о себе любименьком, и чем дальше (это она уже вперёд пролистала, в неопубликованные), тем больше. Меня ещё зачем-то приплёл. Я-то вообще какое ко всему этому имею отношение?»

Ну что тебе сказать. Про кошечек мне писать неинтересно. О социальных катаклизмах – просто нечего сказать, поскольку я не читаю газет, не смотрю телевизора и не слушаю радио, так что если что и узнаю, то от тебя. А стало быть, и мнений иметь не могу. О путешествиях написать можно, но о Бразилии я уже рассказывал, а в Риме сейчас только ленивый не побывал. О работе я пишу на работе, в свободное время – увольте. Остаётся либо не писать ни о чём (чем я в основном и занимаюсь), либо писать о том, что меня в настоящий момент больше всего интересует. А интересует меня я сам, а в этом контексте ещё вот что.

Я осознал, что подошёл к тому порогу в жизни, когда внутренний взгляд всё больше обращается назад и всё меньше выискивает что-либо впереди. Это не кризис среднего возраста, это просто спокойное осознание того, что, по всем биологическим понятиям, на свой перевал мы уже взошли и уже начинаем спускаться с него вниз, в последнюю нашу долину. Это, возможно, будет очень красивая долина и длинный, захватывающий дух спуск, но меня всегда больше увлекали подъёмы. Меня всегда привлекало это состояние омнипотентности, отсутствия терминальной дифференциации, когда ничего ещё не произошло и всё ещё может произойти, и никогда не знаешь, что увидишь за следующим перегибом склона, всё в новинку. Студенческие времена, это, конечно, уже отчасти дифференцированная стадия, но грудным младенцем я себя не помню, иначе бы написал и об этом. И в этой связи, вглядываясь в себя (да и в тебя), я постоянно пристально сверяю наше нынешнее состояние с теми смешными человечками, какими мы были, когда впервые увидели друг друга. Этот забавный персонаж, нелепый подросток, о котором я тут байки травлю, это отнюдь не, как ты выражаешься, я сам, любименький, это, если угодно, мой оригинал, а я – всего лишь его проекция во времени, это то зеркало, в которое я сейчас смотрюсь – и порой не узнаю отражения. И дело совершенно не в возрастных изменениях: есть внутренний облик, который после пятнадцати лет уже не меняется. Недаром же когда мы встречаемся с одноклассничками, мы в этих взрослых людях так мгновенно распознаём тех подростков, которые из них никуда за это время не выветрились. И тебя я слишком хорошо знаю, чтобы верить паспорту; тебе для меня всегда шестнадцать лет, и мне совершенно наплевать, сколько седых волосков у тебя на макушке. Так что дело не в нарциссизме, вся эта писанина – это, скорее, такой своеобразный способ самопроверки, подтягивания внутреннего камертона какого-то, сверка часов – вот с теми самыми детишками, которые где-то там внутри продолжают жить.

А вообще, брешут те, кто говорит, что двадцать лет – это время цветения человека. Оборачиваясь назад, я начинаю понимать, что настоящее цветение-то оно как раз сейчас, когда уже под полтинник подваливает. Сейчас, когда мы постояли на нашем перевале и только-только двинулись вниз по склону, открывается самый лучший вид на окружающий пейзаж: вот тебе и ретроспектива, пока пройденная дорога ещё хорошо видна и не скрылась из виду, и по мере того, как с каждым шагом становится всё более различим наш пункт назначения вдали, чётче и яснее делаются смысл и предназначение уже сделанных шагов. Сейчас-то как раз писать и писать, сил в избытке, какого-то опыта поднакопилось, голова ещё не в маразме, времени хватает. Садись да пиши во что горазд.