И, как странно, единого слова бывает достаточно, чтобы все сомнения и страхи разрешить, но как долго мы часто ждём и ищем этого слова! И, вообще, зачем и ждать его, когда всё и так ясно, и было показано неоднократно и делом, и жестом, и взглядом? Но нет же, необходимо, совершенно необходимо, чтобы нужные слова были сказаны, произнесены вслух, а потом повторены много, много, много раз, и повторялись часто, и много лет кряду, как утешение, и заверение, и клятва, и напоминание – о нас самих же, только таких маленьких и бестолковых в выражениях своих чувств. И, вместе с тем, таких искренних…

А лучше всего запомнилась какая-то ерунда: бабушкин испуг и негодование по этому поводу. Мы говорили по телефону, как делали каждый день, когда не могли видеться. Я был у себя дома на набережной, она – у себя. Курс был второй, но какой месяц или даже сезон был за окном – не помню, и о чём был разговор – тоже, конечно, не помню, но в любом случае он заканчивался, и я уже собирался вешать трубку, и на прощанье, как обычно, уже почти что автоматически напомнил ей о самом главном.

– Эй. Я люблю тебя. Ты помнишь?

В трубке повисло долгое молчание, и я уже подумал, что нас разъединило. Потом как из тумана выплыл её голос и тихо, но решительно сказал:

– И я тебя люблю. Пока.

И раздались гудки.

Как мало нужно человеку. Такое ощущение внезапно обрушившегося, неожиданного, совершенного, круглого как шар, счастья я помню только однажды до этого момента – когда по телефону позвонил Босс и сказал, что меня приняли в биокласс. Разгром и разнос комнаты в клочки и щепки прервала только бабушка, через несколько минут вошедшая, как всегда, без стука. Я в этот момент, кажется, прыгал на старом диване, выкрикивал какие-то индейские кличи, пинал стену, бил диванные подушки кулаками и швырялся ими через комнату.

– Ты чокнулся, – сказала бабушка. – Совсем спятил. Ты чего в стену колотишь? У меня телевизор мигает, ты мне его сломаешь своими плясками. Прекрати сию секунду, дай мне смотреть, там Сахаров выступает, а мне ничего не слышно. Слышишь? Эй! Слезай с дивана на пол!

Я спрыгнул, схватил её за плечи и попытался сделать несколько танцевальных па, но идея вальсировать с сумасшедшим ей по вкусу не пришлась; она сердито отпихнула мои руки и пошла к двери, продолжая выражать своё возмущение и оттолкнув по дороге ногой валявшуюся в дверях подушку.

– И чего разбесился-то так? – продолжала она уже из коридора. – Пятёрку, что ли, получил?

– Ага! – вопил я ей в спину. – Во-о-от такую вот пятёрищу! Ты не поверишь! По самому главному проекту!

– Ну-ну, – отвечала та, уже закрывая за собой дверь в свою комнату. – Небось первая твоя пятёрка за два года. Балбес.

Ага. Первая. Ты даже не представляешь, до чего первая.

И я опять запустил подушкой в стену. С грохотом упала картина в рамке, телевизор за стеной замолчал, и в коридоре снова послышались шаркающие шаги.

На этом счастливом моменте можно было бы поставить точку и пустить по экрану титры. В том, что Настя не лукавит, я не сомневался ни на секунду – не в её это привычках. И то, что слову её можно верить, я тоже уже хорошо знал: если сказала, то уже не отступится. Впрочем, хоть отступаться она и не собиралась, но и замуж не рвалась. Я за эти два года язык отбил напоминать ей о своей решимости затащить её таки под венец; она же как-то отнекивалась, ссылаясь на наш юный возраст (той осенью на втором курсе ей только стукнуло восемнадцать) и отсутствие жилищных условий. И действительно, у меня в двухкомнатной квартире жили бабушка, мама с мужем и маленькая Машка, так что там нам бы пришлось жить только что разве на антресолях. Бабушка жила в отдельной комнате; вторая же комната была разгорожена фанерной стенкой, так что получилось как бы две, но одна была, по сути, маленькой проходной каморкой без окон. В этой каморке стоял секретер, шкаф и моя кровать, застеленная листом толстой фанеры, – я со школьных лет, когда ещё мечтал стать альпинистом, занимался умерщвлением плоти и приучился спать на голой доске, покрытой только тонкой простынкой, и без подушки. У Насти вроде бы была своя отдельная комната в смежной двушке, но и тут неожиданно возникли, казалось бы, непреодолимые обстоятельства.

Настиной маме в ту пору не было ещё и сорока, но нам казалось, что это такой возраст, когда о личной жизни думать уже неприлично, а прилично готовиться нянчить внуков и крючком вязать носки. Настина мама, однако, была другого мнения о своих перспективах, и в какой-то момент, к Настиному ужасу и отвращению, в доме завёлся пожилой кавалер, который сразу принялся наводить свои порядки. А порядки он наводить любил и умел. Это был высокий и грузный человек, возрастом ощутимо старше мамы, с заметной проседью в коротких вьющихся волосах. По роду занятий он был физик-кибернетик, а по склонностям – натуральный крёстный отец, полководец и уездный предводитель в одном флаконе. Говорил он с большим апломбом, мнения имел однозначные, непоколебимые и по любому вопросу, в склонности к рефлексии замечен не был и быстро заполнил собой всё жизненное пространство. Хотя Настина комната оставалась вне зоны его досягаемости, сидеть в ней всё время было невозможно, а выходя хоть бы даже и в туалет, приходилось сталкиваться с новым хозяином. И Настя стала в своём доме ходить по стеночке. Я тоже перестал заходить так часто, как раньше, а когда заходил, старался не задерживаться, чтобы не перекрываться с «крокодилычем», как Настя его называла. Зато, лишённые возможности видеться у неё дома, мы стали часто ездить на выходные в Апрелевку, где у моей мамы была дача. Про дачу надо сказать отдельно.

Когда умер мой дед, в 88-м году, он оставил своим детям наследство, примерно по пять тысяч доперестроечных рублей – изрядная сумма по тем временам, почти что цена нового автомобиля. Автомобиль нам был не нужен, а иметь свою площадь за городом хотелось: до того, в первые три года Машкиной жизни, мы снимали дачи, а это было и недёшево, и некомфортно. Поэтому решено было купить дом в Подмосковье. Быстро выяснилось, что на оставшиеся к тому времени от наследства деньги целого дома уже не купишь, зато нашёлся вариант с домом, разделённым на части, каждая с отдельным входом и маленьким участком в три сотки. Дом был сороковых, послевоенных лет постройки, одноэтажный; в одной половине жили две одиноких женщины, мать и дочь, для которых это было основным и единственным жилищем, а вторая половина была разделена на четвертушки. В одной жила молодая пара из самой же Апрелевки, простые ребята «от станка», а вторая после смерти хозяина была выставлена на продажу. Жилплощадь выходила окнами в сторону неасфальтированной улицы и состояла из небольшой застеклённой веранды, на которой хранился разнообразный мусор, кухни и двух маленьких проходных комнат анфиладой. Были в наличии АГВ для отопления зимой, а также газовая плита на кухне; летом имелась холодная вода в кране, а зимой воду отключали, и её носили в вёдрах от колонки на углу, и тогда пользовались для всех житейских нужд жестяным умывальником. Под раковиной стояло ведро для сточной воды – водопровода на этой половине не было, равно как и канализации, зато с задней стороны дома было сооружено отхожее место с поганой бадьёй под сиденьем. Перед домом был маленький палисадник, в котором жили две старые яблони, росли кусты смородины и было место для клумб. Позади дома, вдоль тропинки к туалету, тоже шла полоска своей земли, и там можно было высаживать лук, укроп, помидоры и прочую салатную дребедень. Весной там стояло озеро талой воды, которая не сходила до конца мая, так что укроп мы сажали, как японцы рис, – в чавкающую топь.

Когда мы только купили эту фазенду, в 89-м, кажется, году, счастью не было предела. Разумеется, мама, как и все неофиты-дачевладельцы, ударилась в садоводство и по весне принялась проращивать на подоконнике рассаду, а на майские везла её на электричке на «дачу» в пухлом брезентовом рюкзаке с торчащей из горловины помидорной ботвой, и мы проводили все праздники, копаясь в жидкой ледяной глине на заднем участке. Помидоры и огурцы не родились, как мама ни убивалась на посевной кампании и сколько бы грузовиков песка и навоза, специально заказанных в какой-то особенной песочно-навозной конторе в Наро-Фоминске, мы ни закапывали в это болото. Зато родились яблоки, под которые не закапывали ничего кроме окурков. Одна яблоня была антоновкой, а вторая, огромная и разлапистая, – китайкой; в варенье шли плоды с обоих. Яблок было огромное количество, причём каждый год. По весне, отработав свою повинность на хорошо унавоженном болоте, мы ложились в гамак, натянутый между деревьями, и любовались яблочным цветом. С годами мы стали сокращать посевной трудодень в пользу гамака, а со временем и вовсе рассудили, что укроп на рынке выходит дешевле, чем с огорода, а яблони зато цветут бесплатно, и стали ложиться в гамак прямо утром первого мая, без захода на грядки. И тогда началась настоящая жизнь.