А это на самом деле было – всё.

Я намеренно опустил весь промежуток между первым выходом в горы и финалом. Ничего выдающегося и поучительного там не произошло; было много тренировок, ещё несколько выходов, были перевалы и восхождение, но все эти отрывочные эпизоды как-то не складываются в одну историю, и я не стану засорять повествование деталями. Ничего геройского, что стоило бы упомянуть, там тоже не произошло, а если и произошло, то я об этом как-то уже подзабыл.

Осталось рассказать об обратной дороге.

На следующее утро тот же самый автобус вёз меня тем же самым путём в Минеральные Воды, с пересадкой на полдороге. Светило солнце, горы постепенно уменьшались и сливались с горизонтом, и вскоре исчезли совсем, а на душе было легко и весело от того, что я еду домой и, в общем-то, скорее со щитом, чем наоборот. Я сидел один на заднем сиденье автобуса, и распевал себе под нос «нет мудрее и прекрасней средства от тревог…», и сам умилялся припевной мудрости о том, что «дороги трудны, но хуже без дорог»; уж кто-кто, а я-то теперь имел полное моральное право произнести эту строчку от первого лица. На дорогу же нам выдали сухой паёк, и на подъездах к Минводам я стал уминать говяжью тушёнку ножом из банки, запивая её сгущёнкой, тоже из криво открытой банки, – это же надо быть шестнадцатилетним мальчиком чтобы такое переварить.

Обратного билета у меня не было, сейчас уже не вспомню почему. Вроде бы их должны были распределять в лагере, и действительно приезжала какая-то тётка-агент, и действительно эти билеты продавала, но билетов на всех не хватало, меня оттёрли, а я не слишком-то и огорчился, решив, что куплю их прямо в аэропорту. В аэропорту же на меня посмотрели как на полного идиота. Был конец сезона, на всех окрестных турбазах тоже закончились смены, отдыхающие возвращались по домам, и ближайшие билеты были только на середину сентября. На железнодорожном вокзале ситуация была ещё хуже. Моего эйфорического настроения это, однако, никак не подмочило. На вокзале я повстречал тех двоих ребят, с которыми мы накануне договорились организовать команду, и мы ещё довольно долго куролесили на перроне, пока не пришёл их поезд и они не отбыли в направлении дома, размахивая руками и выкрикивая какие-то куплеты. А я остался на перроне. Кстати, эти ребята действительно звонили мне ещё несколько раз, напоминали, что мы теперь – команда, но звали почему-то не потренироваться, а побухать. Я в то время вообще тренировался преимущественно с репетитором по математике и от их приглашений увиливал под разными благовидными предлогами, и они обо мне постепенно забыли.

Я вернулся в аэропорт. Было солнечно и тепло; прибывали новые автобусы, из некоторых вываливались свои ребята, альпинистские компании. Рыбак рыбака видит издалека, а у меня для верности на штормовке блестел новенький значок, так что мне было не скучно. Старшие охотно заводили разговоры, рассказывали о пройденных маршрутах и заработанных разрядах, некоторые показывали следы свежих травм и ранений. Я смотрел на их сломанные рёбра с благоговением, и вообще был благодарным слушателем, так что ещё какое-то время я провёл, мигрируя от одной альпинисткой компании к другой и слушая их байки. Потом они все уходили на посадку, и ближе к вечеру, когда улетел последний рейс, я остался на площади один.

Если посмотреть со стороны, ситуация была аховая. В активе имелись две банки тушёнки и денег в обрез на билет, которого в ближайшие две недели не предвиделось. В пассиве было начало учебного года через несколько дней. Как ни странно, я не помню никакого чувства смятения или паники по этому поводу: похоже, перспектива бомжевать и побираться на привокзальной площади меня смущала как-то не так чтобы слишком. И, ложась на лавочку подремать на тёплом вечернем солнышке, я как-то махнул на всё это рукой и сказал сам себе, что всё как-нибудь да утрясётся.

Оно и утряслось. Проснувшись на закате, я почувствовал себя плохо, а ближе к полуночи – совсем-совсем плохо, и по стеночке доплёлся до медпункта. Там мне померили температуру и определили до утра на клеёнчатую кушетку в каком-то боксе со стеклянным окном в полстены, выходящим в освещённый коридор. На соседней кушетке в том же боксе сидела женщина, одетая в цветные грязные лохмотья, то ли цыганка, то ли откуда-то из средней Азии; на руках у неё была больная девочка. Девочке было очень плохо, и она всю ночь тоненько выла, а цыганка пела ей песни на своём непонятном языке. Под это пение я и уснул.

Наутро пришёл врач, послушал меня, написал справку, велел пойти с ней к начальнику аэропорта и объяснил, как найти нужный кабинет. Искомая дверь действительно нашлась легко; приём начинался нескоро, стоять я уже не мог и просто сполз по стеночке, расположившись ногами поперёк входа в кабинет. Постепенно начала собираться толпа просителей. Кого-то обворовали, кого-то обманули, кого-то срочно вызывали по работе, у кого-то умерли родственники; всем был нужен срочный вылет. Меня спасло, должно быть, только то, что я пришёл с утра и сидел никуда не отходя, а, стало быть, был первым в этой скорбной череде. Когда появился начальник, я ему с порога заявил, что намереваюсь подохнуть во вверенном ему аэропорту, о чём имеется в наличии соответствующая справочка, и хорошо бы было нам обоим этой неприятности избежать. Разговор не занял и трёх минут. Изучив справку, начальник позвонил в кассу, сказал несколько слов, и тут же волшебным образом нашёлся билет на ближайший рейс, так что мне оставалось только пойти и, растолкав всю очередь, получить его в окошке. К вечеру я был уже в Москве. Что сказала мама, когда я, уже исключительно на силе воли, дополз до дверей квартиры, я пересказывать не буду.

Пневмонийка выдалась на славу, и первые две или три недели десятого класса я проболел. Несколько раз заходил Вадюша, а однажды пришли проведать ещё несколько мальчиков из класса. Рассказывали о последней неделе на Белом, о том, что было потом, о делах в школе, последних происшествиях и слухах о происшествиях, якобы имевших место. Женька листал стопку моих пластинок, одобрил репертуар и даже попросил что-то ему поставить, но тут пришла мама с очередным шприцем в металлическом лотке, и ребята деликатно ретировались. К вечеру опять поползла температура, начался жар. Я хрипел на высоко подложенных подушках, мама среди ночи звонила в неотложку; а мне же в горячечном бреду явилась Асенька Литвинцева в совершенно неожиданном виде, и это было самое лучшее, что мне приснилось за последние полтора месяца.

Конец.

Нет, ещё пару слов скажу вдогонку. Перелистывая эти записки, я вспомнил, что в начале собирался рассказать о своих геройствах и показать себя в лестном для себя самого свете. Как видите, ничего из этого сделать не получилось. Собственно, никакого геройства там и не могло быть, люди туда ездят не за этим. Но, оглядываясь назад, понимаешь, что приключения такого рода – они как жизнь сама. Присмотришься к деталям, и видишь только холод, дождь, склоки, бешеную усталость, срывы, падения, боль. А откинешь голову назад, чуть отойдёшь, и видишь – а ведь недаром всё это и было, и что-то ты преодолел, и что-то сам в себе превозмог, и какой-то маршрут прошёл, и даже на вершине, хоть и самой маленькой, да своей, постоял, и вернулся немножко другим, чем был раньше. А отойдёшь ещё подальше, и видишь – до чего же потрясающе красивой и короткой была эта дорога. И очень, очень хочется пройти её ещё раз.

Вспоминая десятый класс, нужно быть отпетым лгуном, лицемером и ханжой, чтобы обойти тему подростковых влюблённостей и первых, неуклюжих и нелепых, романов. К чему и приступлю не без внутреннего содрогания.

Биокласс, конечно, собрал лучших барышень столицы, и все они до единой блистали и внешней миловидностью, и тонким умом, и разнообразными душевными совершенствами, не поддающимися краткому описанию. Однако описывать романы, происходившие внутри класса, мне скучно. Во-первых – зачем былое ворошить, а во-вторых – многие здесь знают эти истории лучше меня, и пересказывать их ещё раз – как рассказывать бородатые анекдоты. Поэтому я лучше расскажу историю о настоящей платонической любви – случае в этом возрасте, согласитесь, редком, если вообще не уникальном. Историю эту я никогда раньше никому не рассказывал, и имел на это веские основания, и рассказываю её сейчас исключительно вследствие истечения срока давности. В конце концов, по прошествии тридцати лет какие-то вещи уже переходят из разряда страшных в разряд смешных. А тогда было не до смеха.