Найджел с хозяйкой

В один прекрасный вечер хозяин, вернувшись первым, открыл калитку и увидел очаровательную картину: Найджел не без видимого удовольствия предавался интенсивному разврату, причём в позе, отнюдь не присущей кобелю. «Слышь, – сказал он в тот вечер жене. – А Найджел-то наш, оказывается, педик». И они оба посмеялись такому неожиданному повороту сюжета. Неопределённость с Найджеловской половой ориентацией продолжалась, однако недолго, и вскоре он принёс помёт щенков, похожих на него как две капли воды. Пришлось пересматривать вопрос о поле, и под дружный смех всей семьи признать, что «это» было вовсе не «он» и не «они», а что-то совсем другое, и что собакам под хвост смотреть – это вам не биохимию сдавать, тут думать надо. Остальные члены семьи решили считать пса девочкой и переименовали его, в смысле, её, в Найду; герои же наши не сдавались – и решили, вопреки очевидности, продолжать считать его Найджелом; это приводило к контекстуальным и грамматическим казусам вроде «у Найджела опять течка», «Найджел родил» и т. д. Они, впрочем, к этому так привыкли, что не смущались очевидной абсурдностью ситуации. Щенков решили не морить (тут уж даже у зачерствевшего в деревенской жизни хозяина нервы сдали), а выкормить и пристроить. Месяца через три была проведена, пожалуй, самая успешная за всю их жизнь коммерческая операция, и выводок был за полдня целиком распродан на Киевском вокзале под маркой «щенки породистой наро-фоминской овчарки, недорого», кажется, по пятёрке за тушку. На вырученные деньги была куплена в ближайшем киоске кассета Наутилуса; осталось и на пиво.

Хозяйка

Несмотря на очевидную выгодность мероприятия, коммерцией было решено в дальнейшем не заниматься и поруганную Найджеловскую честь впредь охранять от посягательств. Посягательства тем не менее следовали весьма навязчивые. В «критические дни» двор превращался в полный бедлам; по участку кружили кобели, собравшиеся со всей Апрелевки, и назойливо пытались пролезть в щёлку двери. Некоторые, особенно озабоченные, несли вахту на дальних подступах и пытались изнасиловать если не Найджела, то, на худой конец, хозяйку, возвращавшуюся с электрички. Дыры под забором хозяин закладывал досками и кирпичами, но кобели прорывали новые. Клумбы бывали вытоптаны до твёрдости асфальта; по ночам кобели выли и скребли стены. Изнутри им таким же воем отвечал Найджел. Самые настырные, те, кто мог пролезть по габаритам, забирались в подпол через вентиляционные окошки и выли уже оттуда, отчего на кухне нельзя было спокойно попить чаю. Тогда хозяин залезал туда через отодвинутые доски пола и, ползая на четвереньках, ловил бешено огрызающихся кобельков ватником. Настя светила сверху фонариком, свесив в дырку голову, и веселилась от души, наблюдая эту корриду. Выставленные с позором соискатели немедленно возвращались тем же путём обратно и принимались выть и скрестись с новой силой, и цирк повторялся. Тем не менее усилия были потрачены не впустую и остаток жизни Найджел прожил, как это ни парадоксально звучит, старой опытной девой. Клумбы же засадили устойчивыми к вытаптыванию породами цветов, и ещё много лет, когда Найджела уже не стало, а хозяева давно жили в Америке, на участке цвели голубые барвинки и то, что в семейном фольклоре именовалось «Настино разбитое сердце».

Когда не было течки, Найджела часто выпускали на улицу ночью, погулять и друзей проведать. При всех его изумительных качествах, однако, Найджел отличался совершенным отсутствием музыкального слуха и тявкал чудовищным высоким дискантом, вызывающим звон в ушах и зубную боль даже через двойные зимние рамы. Потявкать он любил. Просыпаясь среди ночи от истошного лая, Настя толкала мужа в бок и говорила:

– Его же пристрелят. Или отравят. Надо что-то сделать, чтобы он заткнулся. Ну сделай же, ну…

И тот вставал, шёл на крыльцо и, стоя на ночном морозе в тулупе на голое тело, кричал в темноту нежным сюсюкающим голосом:

– Найджел! Найджел! Иди скорее сюда, чего вкусненького дам! Иди скорее, моя хорошая собачка!

И веником его, сукиного сына, веником.

Когда хозяева уехали в своё прекрасное далёко, сначала на полгода, потом задержавшись до следующего лета, потом отложив возвращение ещё лет на пять, Найджел, теперь уже окончательно переименованный в Найду, переехал жить в Москву и жил в новой семье ещё года три, став из деревенской шавки настоящей московской сторожевой. Погиб он, как и присуще городским собакам, под машиной, вопреки обыкновению замешкавшись на дороге и отстав от выгуливавшей его мамы. Машина шла без фар, и, наверное, водитель просто не увидел в сумерках маленькую серую собачку. Погиб он мгновенно.

Мама не знала, как сообщить в Америку о произошедшем, и не набралась мужества сказать по телефону, написав вместо этого письмо. Письмо пришло спустя месяц после события. Прочитав, они долго сидели на (другой уже) кухне, курили, молчали, и по мере того, как за окном начинали сгущаться сумерки, как-то постепенно, исподволь, оба начинали понимать, что в Россию они, кажется, уже никогда не вернутся.

Просто как-то не к кому.

Потом, много, много лет спустя, когда мы возвращались к теме «кто с кем дружил и почему», Настя неизменно настаивала на том, что меня она-де, мол, заприметила ещё в первой Эстонии, положила глаз и решила для себя, что вот это – прыщавое, худое, близорукое и в растянутых трениках – это именно то, что ей нужно.

– Ну, конечно, – говорю я ей в таких случаях. – Ты просто жалостливая от природы. У тебя и с котами так же – чем уродливей и шелудивее, тем дольше ты его с рук не спускаешь. Тянет тебя на убогих.

– Не ревнуй к котам, – говорит Настя.

Я тоже, хоть в первой Эстонии её не разглядел, должно быть из-за плохого зрения, но к осени девятого класса уже сформулировал для себя, что все девочки как девочки, а вот Аська[1] – это да. Это не мешало мне влюбляться напропалую в «девочек как девочек», но и деваться мне было особо некуда – при Аське с первых же дней находился постоянный молодой человек, а я мужскую дружбу ценил превыше романтики и отбивать девушку у друга считал нижайшей подлостью. Как впоследствии выяснилось, я сильно переоценил глубину их отношений, но тогда мне со стороны казалось, что вот да – вот это любовь, вам и не снилось. И завидовал даже не берусь сказать какой, чёрной или белой, завистью, и понимал, что мне такое не светит никогда.

Масла в огонь подливала и мама.

– Скажи, Митя, вот нравится тебе (Аня, Оля, Наташа, Маша)?

– Нравится, – угрюмо признавался я, уже предчувствуя подвох.

– А это, Митя, девочка для отличников. Вот у тебя, скажем, что по алгебре в четверти выходит?

Наверное, таким нехитрым образом она пыталась подтолкнуть меня к тому, чтобы я подтянул хромающую математику, но я-то понимал, что не в математике дело, конечно. Но тем не менее я чувствовал, что какой-то диапазон возможностей есть у каждого мальчика и Аська находится явно за пределами моего.

Биокласс между тем подходил к концу. Как-то незаметно и ничем не запомнившись прошли экзамены, настал последний, выпускной вечер. Не знаю почему, но Анищина мама Екатерина Сергеевна поручила именно мне (чрезвычайно странный выбор, поручила бы Евтихину, Евтихин обаятельный) от лица всего класса презентовать Галине Анатольевне какой-то ценный подарок, судя по объёму и габаритам, не иначе как каталог картинного собрания Лувра. Я же был мальчиком стеснительным и зажатым, и вот так просто встать, взять слово, сказать какие-нибудь тёплые и непринуждённые слова и вручить подарок от всех мне было что нож острый. С этим кирпичом за пазухой я и промаялся весь вечер. Прошла официальная часть, вручение аттестатов и чествование передовиков, потом неофициальная, кажется, что-то даже пели, возможности встать и вручить появлялись и упускались, я же сидел потный и красный как рак, в обнимку с чёртовым фолиантом, и просто не мог заставить себя встать и что-то произнести. Мамочки сначала подбадривающе кивали мне с задних рядов, потом стали делать бровями вот так, потом начали настойчиво жестикулировать, а в конце концов, уже под самую завязку программы, отобрали, наконец, проклятый подарок и вручили его сами, уже, кажется, просто в коридоре, поймав Галину Анатольевну на ходу. Праздник был испорчен бесповоротно. В расстроенных чувствах я забрался в тихую рекреацию на третьем этаже и долго стоял, упёршись лбом в стекло, смотрел на начинающее голубеть небо и думал о том, какой же я несчастный, нелепый дебил и хорошо бы пришла Аська и сказала мне, что это не так. Примерно в это же время в такой же рекреации на другом конце этажа сидела Аська, точно так же сбежавшая от шумного торжества в растрёпанных чувствах, и думала о том, что хорошо бы кое-кому тоже пришла в голову идея сбежать, и именно на третий этаж. Спускались мы по разным лестницам и о совпадении узнали друг от друга лет через двадцать в случайном разговоре. Оно, впрочем, и к лучшему.