Потом мы долго не виделись; я ухитрился тяжело заболеть перед самыми вступительными экзаменами, мне было не до любовей. Поступив или не поступив кто куда, мы с уже бывшими одноклассниками стали строить планы на август. Мы с компанией мальчишек собирались поехать на Белое море с байдарками и активно планировали поход. Аська и многие другие, приближённые к внутреннему кругу Галины Анатольевны, поехали с ней в Эстонию пасти малышей из нового набора. Наша подготовка к походу шла ни шатко ни валко, кто-то, кто сначала изъявил желание поехать, отвалился, компания сужалась, маршрут укорачивался, группа разбредалась как стадо кошек, энтузиазм и напор отсутствовали, становилось неинтересно.

Момент, когда я понял, что не поеду ни на какое Белое, я помню очень хорошо. Момент произошёл на Рогожском Валу в районе Абельмановской Заставы. Я шёл к метро в направлении Пролетарской и оборачивался назад, надеясь поймать трамвайчик. На душе было скверно и грустно, и не отпускало ощущение, что лучшие годы позади, биокласс кончился, все разбегаются, дружбы рушатся, у всех своя жизнь теперь, ставшие родными рожи уплывают каждая в своём направлении, и никаких этих ниточек уже не соберёшь опять, не свяжешь из них ничего, вся ткань расползается по швам, рвётся, и вообще непонятно, как жить дальше в этом мире одному, гадость. С этими печальными размышлениями я добрёл до трамвайной остановки и уставился на фонарный столб, заклеенный объявлениями. Столб был серый, как и все другие столбы в Москве, но мне кажется, что, пройди я сейчас по Рогожскому Валу ещё раз, я его безошибочно нашёл бы среди других.

Столб спросил меня:

– А кого в биоклассе тебе больше всего жалко потерять навсегда?

И сам же ответил себе:

– Небось не мальчишек же, а Асеньку Литвинцеву, да? Признайся, ведь прав я, а?

Асенькин образ предательски всплыл на его облупленной поверхности, удачно совпав с сеткой трещин и сколов в многослойной краске. «Чёрт, – подумал я про себя, – сучий столб, какое тебе до Асеньки дело?»

– А Асенька-то в Эстонии, да… – сказал столб. – И много кто ещё из твоих.

– Ага, – сказал я. – Но что ей-то до меня? Она давно в Париже, мы снова говорим на разных языках. Ты, столб, небось хороших песен-то и не знаешь?

– Знаю, знаю, – засуетился столб. – Ещё и такая есть: когда вода всемирного потопа вернулась вновь в границы берегов…

– Заткнись, – сказал я столбу, – без тебя тошно.

– А ты в Эстонии-то давненько не был… – сменил пластинку столб. – А когда-то каждое лето ездил… а там сейчас грибы пошли, маслята, и малина, и рыбалка… и Асенька неподалёку…

Я пнул его ногой.

– Ну ладно, ладно… но небось на твой старый дом-то в Эльве интересно посмотреть? Как он там без тебя? Стоит ли ещё? Может, там и комната твоя старая тебя всё ещё дожидается? А то смотри, отложится Эстония от Союза, и не попадёшь туда больше никогда. Последний шанс. И с Асенькой тоже, кстати, последний. Это я тебе точно говорю. Такие девушки неокученными долго ходить не будут.

– А чего делать-то, столб? – запаниковал я. – где Эстония, где Белое, а где я?

– Нахуй Белое, – сказал столб строго и развязно одновременно. – Беги-ка ты на Ленинградский вокзал, спроси билет до Тарту, вдруг да билеты в плацкарт на послезавтра будут? Послезавтра, запомнил?

И столб, мне показалось, покачнул лампой.

Подошёл трамвай. Я доехал до метро и, ещё сам не веря в то, что я делаю, поехал на Комсомольскую.

За те четыре года, что я здесь не был, Эльва сильно изменилась – это я понял сразу, как только сошёл с красненькой электрички. На пристанционной площади компания местных гопников кого-то самозабвенно избивала прямо среди бела дня – такое раньше для тихой патриархальной Эльвы было немыслимо. С местными мальчишками мы, конечно, дрались, преимущественно за права на лов рыбы в озере, но никогда не доходило до избиений – в худшем случае проигравшая сторона оставалась распутывать и связывать узелками порванные лески. Зарулив по пути с вокзала в городскую столовую – «сёклу», я встретил там знакомую семью из Москвы, и те сразу предупредили меня вести себя осторожно и с «эстошками» держать ухо востро. Они, мол, теперь не те, что раньше, и к русским сейчас отношение другое.

Бросив вещи у дяди Бори с тётей Юлей, я отправился на поиски жилья. В том доме, который мы всегда раньше снимали, на нашем втором этаже уже, конечно, жила семья отдыхающих из Питера, и я отправился вдоль по улице, стучась во все дома. В большинстве домов двери просто не открывали. Там, где открывали, отказывались говорить по-русски. В одном доме по-русски говорили хорошо и прямым текстом предложили мне (цитирую дословно) уёбывать отсюда туда, откуда приехал. В другом пригрозили спустить собаку.

Будучи ребёнком из, так скажем, пассивно-диссидентской семьи, я был вполне осведомлён об обстоятельствах присоединения Прибалтики и не питал особенных иллюзий по поводу братства народов. К тому же, живя в Эльве, я с детства имел возможность наблюдать ежегодный торжественный парад в честь годовщины вхождения в состав СССР. Выглядело это так. На каждом доме, конечно, вывешивался обязательный красный флаг, но ровно на один день. В назначенное время по главной улице проходил парад: под непременной кумачовой растяжкой вышагивало человек двадцать местных партийных функционеров с мрачными рожами. Тротуары были пустыми, не считая глазеющих приезжих. Кладбищенский оркестр заунывно тянул бравурную мелодию. Шествие не занимало и получаса – ровно столько, сколько занимает дошагать от вокзала до развилки. Речей не было.

– Мама, – спрашивал я, – а почему они такие грустные? Ведь праздник же!

– Праздник, да не их, – отвечала мама. – Пойдём, сын, нечего глазеть на это.

Хозяйка, у которой мы снимали раньше комнаты, по-русски тоже не говорила, зато, несмотря на дряхлый возраст, хорошо помнила немецкий. На прямой вопрос, с кем им было лучше – с фашистами или советами, пожилой эстонец объяснял нам, подросшим, на пальцах:

– Что вам сказать. Плохо было с обоими. Пришли немцы – увели скотину. Пришли русские – увели отца. Решайте сами.

Тем не менее местные раньше всегда охотно сдавали комнаты московским и питерским отпускникам. Эльва была популярным местом, и приезжающие приносили хозяевам хороший доход. Я, конечно, предполагал, что что-то могло и измениться, но, будучи наивен и неопытен, не думал, что исторические обиды так легко перейдут в плоскость межличностных отношений даже в ущерб материальной выгоде. К тому же я понимал, почему они могут не любить Советскую власть, но на меня-то за что собаку спускать? Я же её (власть, не собаку) тоже не люблю, и вообще всей душой за вашу и нашу свободу! Я-то здесь при чём? Так думал я, постепенно отчаиваясь найти себе ночлег в этом, ставшем внезапно таким чужим, городишке.

Дойдя до конца улицы, я напоследок постучался в крайний дом на углу, с большим тенистым садом и огромной застеклённой верандой. Дверь открыла очень пожилая женщина и жестами позвала меня зайти. Это обнадёживало – в других домах меня не пускали дальше крыльца, а то и калитки. По-русски она тоже, как и другие, не говорила, но сразу поняла, что мне нужно, подвела меня к мелко исписанному настенному календарю со снегирями, и я провёл пальцем по дням, на которые хотел бы остановиться. Она закивала и написала на бумажке сумму оплаты примерно вполовину меньше той, с которой я был готов расстаться. Я показал деньги, но она замотала головой и ткнула пальцем в последний из обозначенных мною дней. Я показал большой палец. Она позвала меня идти за ней, обошла вокруг дома, открыла дверь веранды и широким жестом пригласила войти. Это было просто фантастикой, и я не мог поверить своему везению! Веранда, остеклённая с трёх сторон, выходящая в сад, с отдельным входом, пускай неотапливаемая и даже без туалета – это было гораздо больше, чем всё, на что я мог рассчитывать. Я показал ей все большие пальцы, какие смог, и рассыпался в восторгах. Она меня, конечно, не поняла, но вручила мне ключи от веранды и от дома, показав, где в доме уборная и кухня. Я раскланялся, и, пока она не передумала, помчался перетаскивать вещи.