Дело было плохо, но за мамину юбку прятаться было, конечно, невозможно, и я позвонил. К счастью, трубку сняла сама Полина, и мне не пришлось объясняться с её родителями по второму кругу. Сама же она, по всей видимости, была не в курсе всех деталей произошедшего или, по крайней мере, не подала никакого вида. Напротив, она обрадовалась звонку и была мила и обаятельна даже по телефону. Разговор же, как и следовало ожидать, получился натужный, принуждённый и неинтересный. Я перебирал все темы, которые могли прийти мне в голову, от новостей культуры до домашних животных, в поисках точек соприкосновения, но ничего более интересного, чем повадки волнистых попугайчиков, мы обсудить не нашли. Через полчаса, повесив трубку, я уже почувствовал, что исцеляюсь от своего недуга и что по музеям я, пожалуй, пойду с кем-нибудь другим, более подходящим мне по возрасту и интересам.

Я нашёл маму на набережной; она стояла, облокотившись о парапет, и действительно курила, похоже, уже не первую сигарету. Я ей рассказал о разговоре и о том, что Полина, конечно, чудо, но, пожалуй, мне стоит, наверное, ещё пару лет подождать, прежде чем начинать водить её по музеям и кино. Мама согласилась с обоими доводами. Мы долго гуляли ещё по набережной и разговаривали о том, как важно хоть иногда видеть ситуацию не только из глубины своей собственной дурацкой башки, но и глазами окружающих людей, которые видят то, что они видят, и которым твои намерения и побуждения могут быть абсолютно непонятны. Это был хороший разговор, и что-то из него я запомнил, и это что-то мне пригождалось с тех пор неоднократно.

Под конец мама даже рассмеялась сквозь слёзы, и стукаясь головой мне об плечо, повторяла смеясь:

– Господи, это же надо, воспитала, называется, сыночка… Жуковский… Донжуан хренов… растлитель малолеток…

И мы ещё долго стояли, обнявшись, и смеялись над всей этой нелепой чепухой, и это было хорошо.

В качестве эпилога я скажу немножко о стихах. Когда я оглядываюсь назад, мне становится горько от многого и, в частности, от того, сколько прекрасных, красивых, умных стихов выскочило у меня из памяти и навсегда забылось. А вот похабная частушка, которую братик Лёнечка сочинил по этому замечательному случаю, засела в памяти, и, боюсь, это тоже уже навсегда. Так что можно сказать, что, в пересчёте на валовый стихотворный продукт, в моём подкорковом рейтинге запоминаемости Лёнечка далеко обогнал Маяковского с Некрасовым вместе взятых, да, пожалуй, и всех остальных русских поэтов. Я надеюсь, что ему приятно будет это прочесть и он запишет это достижение себе в зачёт.

Слово за слово, я подошёл к той части рассказа, избежать которой невозможно, а как подступиться – я не знаю. Поэтому я начну, пожалуй, с рассказа не о главных героях, а с краткого описания всяческого зверья, с которым им, героям, волей или неволей довелось делить своё жильё, а с этого, Бог даст, перейду и на более предметные рассказы. А чтобы сгладить неизбежный оттенок личного, применю, пожалуй, третье лицо, заняв позицию не участника, а стороннего наблюдателя. Мне так будет комфортнее.

Итак.

Она прожила с ними четыре года, но так и не обрела никакого своего, присвоенного имени и осталась навсегда в семейном предании как «рыжая киса». Она жила в Апрелевском доме, кажется, всегда. По крайней мере, когда они, ещё не будучи официально женатыми, приезжали в Апрелевку на выходные, она их встречала у крыльца, сопровождала в дом и терпеливо сидела на ручке дивана, ожидая, пока гости проголодаются, вылезут из койки, нажарят себе картофельных оладий, поедят сами и её угостят. Чем питалась она в течение недели – неизвестно, но чем-то явно питалась, поскольку всегда была пушиста, опрятна и не так чтобы худа. Но за картофельные оладьи была неизменно благодарна, и сковородку они делили на три практически равные части. Когда они, наконец, поженились и переехали жить в Апрелевку насовсем, она не столько поселилась с ними, сколько пустила их в свой дом, и разрешила им там с ней сосуществовать. Новые хозяева же в благодарность взяли на себя заботу о кисином пропитании. Время было скудное, начало 90-х, и кормить кису было особо нечем; ей давали вылизывать тарелки, но большего предложить не могли. Ей, впрочем, кажется, хватало и этого. Однажды в сельмаг завезли мороженых кальмаров, и они накупили деликатеса на всё, что у них было; угостили и кису. Оладьи оказались явно более привычной едой, и кису потом долго рвало по всему дому жёваными кальмарами – надо сказать, что и хозяевам эти варёные резинки по вкусу тоже не пришлись, несмотря на дефицитность.

В доме водились, однако, не только оладьи, но и что-то позамечательнее. Мыши. Мышей было целое стадо, они жили в старом деревянном буфете, крашенном белой краской, в отделении, где стояли трёхлитровые банки с крупой. Как они забирались в крупу, минуя пластмассовые крышки, – загадка, но как-то забирались, оставляя после себя россыпь отметок о посещении. В первые недели жизни в Апрелевке они ссыпали из банки верхний, порченый, слой крупы, а оставшуюся пускали в готовку: дело было молодое, времена были голодные, и было не до брезгливости. Через какое-то время им пришла в головы мысль оставлять дверцы буфета открытыми на ночь, и рыжая киса сразу поняла, чего от неё ожидают. Неизвестно точно, сожрала ли она всех мышей или они сами ушли, почуяв недоброе, но количество их резко уменьшилось, и в какой-то момент их не стало почти совсем. Крупы, впрочем, тоже не стало. Изредка ещё какой-нибудь неосторожный мышонок пробегал через кухню, когда они сидели пили чай по вечерам, и бывал немедленно пойман, задушен и водружён на стол среди чашек в качестве взноса в общий пищевой котёл.

На дармовых мышах киса так раздобрела, что стала поперёк себя шире, и хозяева не могли нарадоваться, глядя на её сытые стати, полагая себя причиной кисиной фортуны. Киса же, однако, в одно прекрасное утро разродилась полдюжиной мелких мокрых котят, которые были настолько похожи на сожранных мышей, что о происхождении и видовой принадлежности их (равно как и о кисиной анатомии) целое утро велись ожесточённые споры. Делать с котятами было, однако, решительно нечего: держать кошачий выводок в доме было невозможно, плодить бездомных котов – тоже, а раздать их не представлялось реальным. Решено было оставить троих, самых интересных раскрасок, а оставшихся, сереньких, хозяин завязал в тряпку и утопил в ведре. Это был самый страшный поступок, который ему довелось, по крайней мере до того времени, в своей жизни совершить, и кошачий писк, как платок Фриды, ещё долго преследовал его в ночных кошмарах. Впоследствии киса приносила помёты с периодичностью раз в полгода, но тут хозяин стал поумнее, да и сердцем почерствее, и стал доставать на работе для этих нужд хлороформ в склянке, так что дело совершалось быстро и, как он сам себя уверял, безболезненно. Идея стерилизовать кису в голову никому не приходила, как-то в то время эта практика была не в ходу. Тех же трёх оставленных котят назвали: чёрного неоригинально – Чернышом, волнисто-палевого – Ряженкой, а светло-серого, с характерным пятнышком на лбу, – Михалсергеичем. Их потом удалось пристроить по знакомым, хотя и не без усилий и уговоров, после чего решено было больше котят не разводить.

Рыжая киса, хоть на чёрно-белой фотографии это и не очевидно

Идиллия продолжалась с осени до начала лета; летом же на дачу приезжали родители с маленькой Машкой, у которой на кису была аллергия. Перед их приездами молодые драили дом мокрыми тряпками, вытрясали покрывала и выветривали кисин запах, но кошачья шерсть всё равно незримо присутствовала повсюду, Машку по ночам трясло в приступах астмы, и они не знали, куда бежать и что делать, чтобы спасти ребёнка. В итоге решено было, что ежегодно к началу дачного сезона кису из дома будут убирать. Отчим предложил свою мастерскую в монастыре на Красносельской в качестве временного жилья, и туда кису и стали отселять на три летних месяца. В мастерской работали художники и скульпторы, там было тепло, накурено, и недостатка в мышах, надо полагать, тоже не ощущалось. Кисе там выделили перевёрнутый меховой треух в качестве лежанки, и она не чувствовала себя обиженной судьбой, по крайней мере попыток сбежать и вернуться домой не предпринимала.