Я не знаю, где сейчас Глаша, и жива ли она вообще; подозреваю, что уже нет. Как нет уже в живых и некоторых других дорогих мне людей, фигурирующих в этой повести. Что же до Глаши, то она просто бесследно пропала, исчезла из соцсетей, перестала брать трубку, и все попытки её найти закончились неудачей. Примерно за полгода до своего исчезновения она прислала эту фотографию Дашке смской, а та переслала мне, с вопросом «а кто эта женщина, которая мне пишет?» Фотография была сделана года за полтора до её, Дашкиного, рождения, и неудивительно, что имя «Глаша» ей ничего не говорит. Я же тот момент, когда был сделан этот снимок, помню очень хорошо. Дело было на новый, 1996-й год. Его мы отмечали в тесной компании единственных на весь городок трёх русских, детали опустим пока. Кажется, была ещё парочка толстых аборигенов. Ну то есть самых настоящих индейцев, или так они представились. Но те довольно быстро перепились и куда-то сгинули, а мы остались втроём допивать недопитое и танцевать. Пили «на всё что завалилось за подкладку», а курили прямо в квартире, до тех самых пор пока Дашка не родилась. Плясали, кажется, под «Агату Кристи», тогда это была самая заезженная кассета во всём небогатом ассортименте. С одной стороны была «Позорная звезда», с другой – «Декаданс». Магнитофон был куплен за доллар на какой-то барахолке. Мебель была только казённая, всё что было своего – умещалось в багажник машины. Машина была, правда, своя, но только наполовину: вторая половина принадлежала Катьке и Юче. По столу среди бокалов и окурков бродил Крыс.

Получив эту старую смазанную фотографию, я долго не мог от неё оторваться. Нет, конечно, у меня у самого хранится ворох фотографий из того периода, и гораздо лучше качеством, но ни на одной нельзя так явственно ощутить сам вкус того времени, искренность момента, отсутствие позы, а здесь пожалуйста: руку приложи, и соприкоснёшься. Это то, что уходит первое: вкус, ощущение, эмоциональный резонанс. То есть факты все помню: как кого звали, что пили, какой был год, номер квартиры, расположение комнат, линолеум, кран на кухне, дверную ручку на ощупь. Помню, сколько нам было лет, какие экзамены сдавали, что читали и из-за чего ссорились. А вкуса – не помню. То есть помню, что мы делали, но не помню, какими мы были, не могу посмотреть своими глазами – теми. Могу смотреть на себя со стороны, как на чужого человека: вот, был такой, звали так-то, родился, учился, женился, детей наплодил. Были, кажется, какие-то терзания и метания, но сейчас уже смешно вспомнить, из-за чего. Примерно так же я мог бы описывать жизнь своей прабабки, только что разве с меньшей детализацией. Если я когда-нибудь сяду писать автобиографическую повесть, то мне придётся домысливать диалоги, добавлять бытовых деталей, и аккуратно расставлять мизансцены, с тем чтобы оживить сюжет, оттеняя главное и замазывая ненужное, вылепливая по памяти нас самих и неизбежно приукрашивая.

Где-то, кажется, после третьего класса, моей маме пришла на минуточку в голову мысль сделать из мальчика мужчину, и она сослала меня в пионерский лагерь. До того мы всегда проводили лето вместе. Сказать, что мне в лагере не понравилось, – это ничего не сказать. На озеро нас не пускали, в командные игры я не играл, девчонок зубной пастой ходил мазать только один раз, и никогда не забуду этого стыда, когда подоспевшие пионервожатые вытаскивали нас за уши из девчачьей палаты. К тому же меня пугали рассказы про красное пианино. Была, правда, и приятная сторона: наверное, потому что я был самым тихим и примерным мальчиком во всей этой кодле, меня назначили в члены совета дружины лагеря. Это означало аж целых три пластмассовых звёздочки на шевроне, то есть на одну больше, чем у председателя совета отряда. Это был первый и единственный пионерский пост, который мне в моей жизни поручили, и я был донельзя горд собой и своими звёздочками. Высокое доверие, однако, не примирило меня с лагерем, и в первый же выходной я вцепился в мамину юбку и умолял забрать меня отсюда, обещая сидеть дома тихо, ничего не поджигать и из окна не высовываться. Мама вытирала мои слёзы, но была неумолима.

Тогда я решил сбежать. Выбравшись из окна во время тихого часа, я стал красться к воротам. Ворота, естественно, охраняли, и тогда я решил махнуть через забор. Забор был высоким – метра два, и пока я на него лез, меня, натурально, застукали две девочки из старшего отряда, то есть года на три взрослее меня, и, стало быть, раза в два крупнее. Я дрался с ними как Лёня Голиков с фашистской ордой, но был тем не менее бит, скручен и доставлен куда надо, исцарапанный и в соплях. Мои врагини выглядели, надо сказать, не сильно лучше. Комсомольская дежурная посмотрела на нас с жалостью. «Ты чего ревёшь?», – спросила она, предварительно получив отчёт об обстоятельствах моего пленения. «К маме хочу…», – провыл я. «Ну что же так… а ещё член совета дружины…» И, чтобы сгладить это противоречие, тут же на месте разжаловала меня в рядовые пионеры.

Этой обиды я уже стерпеть не мог и на следующий день покрылся с головы до пяток обильной розовой сыпью. Меня быстро упекли в инфекционный бокс, а маме позвонили и сказали, чтобы она забирала своего золотушного сей же секунд. На следующий день мама примчалась на зелёном ушастом запорожце с ручным управлением. Вёл машину замечательный человек, альпинист и герой моего детства – Адик Белопухов, перед которым мне до сих пор стыдно за то, что я учинил в его машине по дороге в Москву.

Вместо послесловия добавлю, что через полгода мне пришло письмо от девочки, ни лица, ни имени которой я вспомнить не смог. В нём она вспоминала, как весело было мазаться зубной пастой, и сетовала, что меня не было на танцульках в последний день смены. Мне оставалось только порадоваться тому, что я не знал, что планировались ещё и танцульки.

Оказавшись в «запорожце», я магическим образом исцелился. Сыпь, послужившая ключом к моему избавлению, была вызвана, по всей видимости, обычной немытостью и прошла после первой горячей ванны. Зато, воспряв, я спешил поделиться с мамой всей пионерской премудростью, почерпнутой мной за эти две-три недели.

– Мама, мамочка! – верещал я, не веря своему счастью. – Давай я тебе новое стихотворение расскажу, я выучил!

Мама заинтересовалась. Память у меня была хорошая, читал я выразительно, стихотворение было длинное, и в нём не было ни единой строчки без мата. Мама слушала не шелохнувшись. Покончив с поэзией, я решил закрепить первое впечатление и запел песню. Песня тоже была былинного типа, с длинным неторопливым сюжетом, и «срал» в ней было самым культурным глаголом. Дойдя до конца и повторив для убедительности финальный куплет, я принялся за похабные частушки, а исчерпав их, перешёл к анекдотам, которых хватило до самой Москвы. Мой герой и кумир Адик сидел с каменной спиной и ни разу к нам не обернулся. Вообще, смеялся в машине только я один, но зато громко и заливисто.

Андантин Константинович Белопухов, Заслуженный мастер спорта по альпинизму, покоритель пика Победы, кумир моего детства.

Мама, женщина интеллигентная, но не чистоплюйка, была шокирована не столько новоприобретённым лексиконом, сколько беспорядочностью и неуместностью его употребления. Это, в свою очередь, выдавало моё полное невежество в вопросах анатомии и физиологии половых отношений. Будучи женщиной прогрессивной и решительной, мама поставила себе задачу разложить всю эту кашу в моей голове по полочкам, то есть заняться тем, что сейчас бы назвали sex ed. Правила игры были простыми. Никаких лекций. Я задаю конкретный вопрос, она обещает дать на него честный и исчерпывающий ответ, но строго в рамках поднятой темы. Так что в чём-то эта игра напоминала «угадай животное», когда, получая информацию о разных его частях и свойствах, пытаешься воссоздать цельную картину. Вопросов было много; ответы переваривались, сопоставлялись с другими источниками и порождали новые вопросы, так что игра наша, ходя по спирали, затянулась в итоге года на три.