Романтика едва не кончилась, не успев начаться. Выяснилось, что я в альплагере чуть ли не единственный школьник, самый младший по возрасту, к тому же не отличающийся габаритами. Это была плохая новость. Спортивный чиновник из «Спартака» тоже оказался прав: формы поднабрать ещё следовало бы; по сравнению с более старшими ребятами, форма оказалась, прямо скажем, никакая. Это была новость похуже. Вдобавок к этому в первый же день на сдаче нормативов я едва не потерял сознание, должно быть, от перепада высоты и солнцепёка. Мне помогли подняться, дали мокрую тряпку, велели положить на голову и пойти полежать. Нормативы засчитали, но это была уже не просто плохая новость – это был косяк, причём связанный с проявлением физической слабости, а за такие косяки, как выяснилось, приходится отвечать.
Смену разбили на отряды, отряды – на звенья, выдали личное и звеньевое снаряжение. Мне, как самому мелкому, из общего имущества досталось носить на горных выходах примус и канистру с керосином, привязанную к рюкзаку. Канистра воняла, и место керосинщика было последним в шеренге, чтобы другим не пахло, что примерно соответствовало и моему негласному статусу в звеньевой иерархии. Мне это было, в общем-то, всё равно: я был в горах, такой сам по себе мальчик, горы были великолепны, мечта сбывалась, и за это счастье я был готов сносить любые пинки от старших сотоварищей. Сотоварищи же попались разные: были какие-то два металлиста в штормовках, расписанных мановаром, чубатые, с выбритыми затылками и с замашками люберецких гопников; я до сих пор не понял, что они там делали. Была ватага ребят-татар, державшихся сплочённой группкой и говоривших между собой по-татарски; начинался парад суверенитетов, ребята были настроены националистически, и межличностные отношения осложнялись выяснением «с какого ты колхоза» (я был «с Москвы», и это тоже был минус). Была очень милая девушка лет двадцати, в которой я почему-то пробудил материнские инстинкты, и она следила за тем, чтобы у меня была в тарелке добавка, чтобы я не сидел на холодных камнях и не распахивался на ветру. Я её избегал. Короче, ватага была разношёрстная, и отнюдь не биоклассовского подбора. Ну то есть совсем.
Ах да, так вот про романтику. Нет, она не умерла. Во всяком случае, не сразу и не до конца.
Через десять дней, отведённых на акклиматизацию, мы всем отрядом выдвинулись наконец в горы на первый «снежный» выход. Тропа вилась по постепенно поднимающейся долине, шеренга растянулась. Я шёл последним, как мне и полагалось, погружённый в какие-то свои мысли и фантазии. Шли уже часа три, солнце начинало садиться. Внезапно я выпал из своего состояния отсутствия всякого присутствия и осознал, что я уже иду не последним. На отдалении от меня, позади, шагала барышня, и было видно, что шагать ей тяжело. Я подождал, пока она приблизится, и спросил – эй, как дела. Дела были паршивые, идти ей уже никуда не хотелось, хотелось только сесть, и чтобы её все оставили в покое. Она была сильно старше меня, в мелких кудряшках, звали её Наташа, она была худа и не показалась мне особо привлекательной. Замыкающий инструктор, по-видимому, уже устал её подгонять и тоже шёл на некоторой дистанции. Бросить утомлённого и павшего духом товарища мне совесть не позволила, к тому же, если честно, я был рад, что нашёлся кто-то ещё более уставший, чем я сам, и я могу взять над ним, в смысле, над ней, шефство. В подростковом кодексе чести альпиниста видное место занимал пункт, гласивший «на вершине – или все, или никто», и, когда она села и сказала, что дальше не пойдёт, я в голос объявил эту максиму, чем очень повеселил инструктора, который сказал, что нас обоих он не понесёт и что мы щас оба отправимся кубарем вниз в лагерь и оттуда прямиком по домам к мамкам. Остаток дороги мы прошли вместе, и я как мог поддерживал её боевой дух рассказами про великих путешественников, покорителей и открывателей, про то, как им было трудно, но они все трудности преодолели, взошли, дошли, доплыли и вернулись домой с победой. Замыкающий иногда вставлял только «и вернулись домой к обеду», намекая на то, что такими темпами мы к ужину не успеем дойти до места. Впрочем, керосин всё равно был у меня, и за ужин я особо не беспокоился. Наташа повеселела и вполне поддерживала связную беседу, рассказывала про себя, сетовала на свою плохую физподготовку, говорила, что не надо было ей сюда ехать, и расстраивалась, что из-за неё приходится задерживаться другим. Я её утешал как мог, и пока мы за этими разговорами дошли до лагеря, мы стали практически друзьями.
Уже почти стемнело. Лагерь был разбит на морене у самого языка ледника; из-подо льда выбегал шумный белёсый ручей. Все палатки были уже поставлены, разобраны и заселены, и нам показали на оставшуюся пустой двушку-геодезичку, поставленную в ложбинке чуть на отшибе. Туда мы и заселились, не смущаясь условностями.
А примерно через час началась настоящая горная романтика.
Когда стемнело окончательно, пошёл дождь, сначала несильный, но скоро загрохотавший по брезенту настоящим ливнем. На крыше палатки стали появляться первые капли; вскоре обнаружилась и протечка по нижнему шву. Выбравшись наружу, мы увидели, что в ложбинке скапливается вода и течёт вокруг палатки весёлым пузырящимся ручейком. Ничего хорошего это не предвещало даже для таких лохов, как мы, но мы всё высматривали в небе одинокие звёздочки и успокаивали друг друга, говоря, что дождь просто обязан скоро кончиться. Делалось холодно, температура была около нуля. Ещё с час мы побродили по лагерю, время было ещё не позднее, и то там, то здесь в больших палатках собирались компании; там можно было погреться, если было место куда сесть. К полуночи лагерь уснул, и нам пришлось вернуться в наше мокрое логово, к уже насквозь промокшим спальникам. Ещё пару часов мы сидели, прижавшись спинами друг к другу и укрывшись от капель штормовками, и о чём-то болтали, чтобы скоротать время. О чём шёл разговор, сейчас уже не помню, врать не буду. Возможно, я рассказывал ей о биоклассе и морских китах, больше мне особенно рассказать было не о чем, а всех исследователей мы уже обсудили. Делалось всё холоднее, изо рта шёл пар, губы шевелились плохо, и постепенно разговор затих. Посидели какое-то время молча, я, кажется, даже задремал, несмотря на колотившую дрожь. В какой-то момент я сквозь дрёму почувствовал, что её спина дрожит, и не так, как раньше, – от холода, а как-то по-новому. Прислушавшись, за шумом воды я услышал тихое подвывание. Наташа плакала и что-то говорила сквозь плач. Я прислушался.
– Ой дура я… Ой дура… – монотонно повторяла она, уткнув лицо в поджатые колени.
– Ты чё? Чё случилось? Ты замёрзла? Хочешь свитер?
Наташа оторвала лицо от коленей, посмотрела на меня почти что с ненавистью и стала произносить короткие фразы, трясясь, давясь и бросая их, как плевки.
– Завтра же. Завтра же. Домой. Я слабачка. Я дура, слабачка. Мне здесь не место. Дома тепло. Я здесь не могу… Уеду… Дура…
И она заплакала ещё горше. Что делать с плачущими девушками, я не знал, но зато мне пришла в голову идея, как можно её согреть. Я опять вылез на улицу, нашёл инструкторскую палатку, поскрёбся у входа и сказал им, что у меня есть девушка, она промокла и очень замёрзла, и не могли бы они, пожалуйста, пустить её в свою палатку погреться на остаток ночи. Мне казалось, что аргумент был убийственный, я же не себя прошу пустить, а инструкторы обязаны быть джентльменами. Инструкторы же оказались совсем наоборот. Они были очень недовольны, что их разбудили, и в один голос заявили мне со всей определённостью, что мокрая холодная девушка им нахуй не нужна и что если мне самому её так жалко, то брал бы я в руки лопату и шёл окапывать палатку. В соседней палатке тоже кто-то подал голос и посоветовал мне, выражаясь культурно, идти и греть её в полную меру моих мужских способностей. Раздался смех. Дождь не прекращался. В нашей палатке к тому времени было уже на палец воды, и окапывать её, конечно, надо было с вечера, а не сейчас, когда было уже поздно. Что касается альтернативной идеи, то я бы погрешил против истины, если бы сказал, что я был совсем уж неиспорченным младенцем, и пропустил её мимо ушей. Но, даже если отбросить все морально-этические соображения с перспективой получить по морде, то мокрая, синегубая и зарёванная Наташа никаких эмоций, кроме жалости, не вызывала, и мне пришлось признаться перед собой, что этого будет недостаточно и что мужик из меня, похоже, никудышный. Зато идея с окапыванием показалась мне заманчивой, несмотря на свою очевидную бесполезность. Побродив с фонариком по лагерю, я нашёл сапёрную лопатку и остаток ночи провёл на коленях в луже воды, ковыряясь лопаткой в моренном щебне, и постепенно даже устроил вокруг палатки что-то вроде кривого и неровного рва. К тому времени, когда я закончил работу, начало светать, и дождь внезапно прекратился. Дело рук моих было, конечно, абсолютно непродуктивное, но зато за этим занятием я согрелся, хоть и промок со спины, а зрелище солнечного восхода в горах было достойной наградой за все ночные страдания. Я попытался вытащить Наташу из палатки посмотреть на эту красотищу, но она спала, сидя на сбитых в кучу спальниках, всё так же обняв себя за поджатые колени и укутавшись во всё, что смогла найти в двух рюкзаках. Я не стал её будить.
