Одних эти малые искушения уже довольно основательно приохотили к бездействию, к праздности, к лени, однако под видом важнейших забот и служебных хлопот, к равнодушному взгляду на общее дело, так что никто и не останавливал поначалу себя. Только отговаривался пустыми словами, которые вечно наготове у каждого, что, мол, уж это наша природа такая, что, мол, се есть человек или что уж это так приключилось над нами. Против воли. Болезнь не болезнь, а навроде её.
И вот в постоянном бездействии ума и души, в прозябательной лени не развивались способности, данные Богом, притуплялись, тускнел ум, доходил, понемногу сужаясь, до помрачения. А в помрачении-то ума человек неприметно, невластно домыкивался до скверного и до сквернейшего дела, о каком без ужаса и помыслить не мог перед тем, как в первый раз уступил искушению побайбачиться да поваляться где ни попало со сложенными праздно руками.
Других искушали богатство и чин, надувая в душу забвение, точно застилая северным ветром глаза, что к чинам да к богатствам надежно приводит лишь кривой, неправедный путь, тогда как прямой и праведный путь приводит к малым чинам и едва-едва что к достатку.
Этот род искушения был тем более властен над человеком, неодолим, что владел почти всеми, что почти все дружным хором одобряли его и что вел этот род искушения не к бездействию и не к лени, а к постоянному изловчению сил, к оборотистости ума и к беспокойному метанию туда и сюда, к беспрестанным заботам и страхам, где бы, каким бы чудодейственным способом не потерять да ещё прирастить к копейке копейку и кому бы замолвить позаковыристее словцо или даже преподнести такой славный, такой идущий из руки в руку подарок, чтобы прибавить чинишку, протереться к местечку и на грудь привесить звезду. И никто не останавливал свою прыть и на этом скользком пути, который заводил-таки наконец к почтенному положению среди таких же изворотившихся малопочтенных и утерявших окончательно стыд горемык. И в этом-то положении куда как легко было отговориться от шепота засыпающей совести всяким лукавым словцом, которое опять же извечно готово у каждого придушившего совесть, потерявшего стыд, что, мол, уж это наша природа такая, что, мол, се есть человек и что уж так устроена наша гнусная жизнь, что всякий подвигается к всеобщему уважению и к богатству почтенному. Не в бедности же и не в презрении прозябать до конца своих лет.
И вот в вечных хлопотах о приращении копейки к копейке, о замолвливании словца и приискании поудобней момента всунуть приличный подарок, чтобы прибавить чинишку, протереться к местечку и на грудь привесить звезду, все иные способности нечувствительно притуплялись, ум изворачивался, изворачивался и заходил в однобокость, тускнел понемногу и помрачался, доводя наконец до того, что приходилось собственными руками свертывать и придушивать свою душу живу, чтобы не видела ничего да молчала, ничему прекословить не смела, и делалось всё, чтобы не разбудить, не растолкать, понапрасну не растревожить так сладко заснувшую совесть, и в помрачении души и ума человек неприметно, невластно опять-таки доходил до скверного и сквернейшего дела, о каком без ужаса и помыслить не мог перед тем, как в первый раз уступил искушению прирастить к копейке копейку, подтибрить чинишку, притесниться к местечку да привесить звезду.
Счастлив ещё бывал тот, кому вдруг посылалось несчастие страшное, горькое, несносимое, и пробуждался несчастием и оглядывался вдруг на себя: Боже мой, куда я забрел и каких скверных дел наворотил в ослеплении!
Однако ж не всех и не каждого посещало несчастье, да ведь и лучше бы было не дожидаться этого крайнего средства и вовремя самому заглянуть внутрь себя.
Вот он и взглянул, кругом натолкнулся на очевидную мерзость в себе и отринул с негодованием все эти общие нам искушения: страсть к излишней копейке, страсть к людской славе, к литературным и к прочим чинам, и особенно лень.
И, отринувши порочные страсти и порочную лень, более не мог жить лишь одним собой и в себе. Все вдруг стали ближними для него. Обо всех разболелась душа. Ум искал, как бы всякий его соотечественник и современник, не дожидаясь грома несчастья, которое отрезвит, но уж слишком тяжкой, подчас непомерной ценой, заблаговременно заглянул построже в себя и отринул от себя искушения.
Он посильную помощь, он посильный пример подавал своей перепиской с друзьями.
Ибо честному нечего страшиться бесчестья: пусть его станут нещадно бранить, и если он выдержит самую последнюю брань, это самым верным путем приблизит его к совершенству.
Он хотел только поселить своей странной книгой в умы идеал возможности делать повсюду добро, потому что видел многих людей доброжелательных истинно, которые устали от борьбы с обстоятельствами и омрачились отчаянной мыслью, что ничего доброго нынче сделать нельзя, тогда как, напротив, идею возможности, хотя бы и отдаленную, сделать добро нужно постоянно носить в голове и в душе, потому что с этой идеей возможности всюду делать добро, как со светильником в мрачной пещере, все-таки отыщешь непременно что-нибудь сделать, а без неё вовсе остаешься впотьмах.
Ведь что же необходимо, чтобы всюду делать добро? Всякий ответит: желание делать его. Однако желание всюду делать добро непременно у всякого есть, хотя бы и малое зернышко, хотя бы микроскопическая кроха какая, да редко кто приводит это желание в исполнение, опять-таки лукаво уговаривая себя, что уж такова наша жизнь и что се есть человек.
В нынешнем состоянии многие уже стали не в силах сделать доброго дела даже тогда, когда даны все средства к тому, и виной тому явилось невежество, невнимание и полное незнание того, что же в действительности есть человек. Мало кто нынче знает, как и в чем помочь человеку. Даже если вдруг приходит на ум кому-то из ближних помочь, так помощь подается не тому, кому следует, что бы она подалась, или не та, какая нужна. Тут хоть в руки вложи миллион, так и с такими деньгами не только пользы не сделает никому, а даже сделают вред, потому что не знают, кому именно, как и сколько дать от этого миллиона, в сопровождении какого именно наставления.
А всё отчего? Нельзя не видеть, что всё оттого, что для этого действия нужно в настоящем виде узнать все те обстоятельства, в которые попал человек.
Да, во всех смыслах познание человека необходимо стало прежде всего.
И он должен был душу свою протянуть, как на открытой ладони: вот, посмотрите, каков человек.
Ибо никто не в силах сделаться лучше, не подумавши прежде о том, чтобы лучшими сделать других, так тесно все мы съединились в одно, наше образование и наша отдельная жизнь с нашими ближними, так что можно твердо сказать: мы таковы, каковы и все остальные, они.
И едва добрался он до Остенде, едва искупался несколько дней, как пропали бесследно все болезненные страхи его, непонятные беспокойства, беспрестанные ожидания чего-то ужасного, что сей же час над ним должно разразиться, следствие истощившихся нервов. Силы его освежились. Внезапная светлость и ясность прозябли в воскресшей душе. Ум прояснился в несколько крат. Леность оставила, точно никогда не бывало её. Мысль о том, что дело его – правда и польза, двигала им. Изо всех сил он трудился над перечисткой, переделкой и перепиской своих прежних писем, трезво и здравомысляще находя то здесь, то там неопрятность в слоге, сбивчивость в мыслях и даже прямые ошибки, которые могли бы сбить с толку и завести кой кого в ещё большие заблуждения, чем те, какие уже завелись. Работа до того захватила его, что он забросил спасительные купанья, пропуская то день, то разом два или три, беспечно махнувши рукой на леченье, хоть и оставался всё это время в Остенде у моря.
В предисловии он попросил прощенья у всех, кому наделали вред незрелые его прежние сочинения, отринувши при этом самолюбие автора, которое вечно заводит в амбиции и в претензии, отнюдь не к себе самому, а к несчастным читателям, которые будто бы не в силах понять в истинном смысле бессмертных их сочинений. Он на всеобщее обсуждение поместил свое завещание, отринувши в нем смешные претензии на посмертные почести, которыми одержимы, как это ни странно, не одни только пустые людишки, наворовавшие чинишек да денег да звезд, но и отменно честнейшие люди, памятник им всенепременно подай, черный мрамор, стройная бронза, точеный гранит и в какие-то дали летящие кони. Но в особенности своим завещанием хотел он напомнить грешным людям о смерти, о которой слишком редко помышляет кто из живущих, думая так:
