Вашингтон извинился перед своими собеседниками, встал из-за стола и отошёл к камину, чтобы прочесть письмо. Франклин писал, что маркиз де Лафайет имеет большие связи при французском дворе, которые крайне важны в перспективе заключения военного союза, поэтому нужно оберегать его от опасности и всячески сдерживать его порывы отличиться на поле брани. Час от часу не легче: англичане наступают, а его хотят сделать нянькой при юном аристократе! Но голубые глаза смотрели на него с совершенно искренним восхищением, доверчиво и без намёка на надменность. Так мог бы смотреть его сын, если бы только у Вашингтона был сын… А перстень на мизинце, с перекрещенными циркулем и угольником, говорил о том, что этот юноша ему "брат", Лафайет представил главнокомандующему своих адъютантов: полковника Сурбадера де Жима и шевалье де Лаколомба. Пусть генерала не вводит в заблуждение его молодость: он достаточно сведущ в военном искусстве и готов принять под своё командование дивизию. Вашингтон ответил, что непременно учтёт это на случай, когда у него будет лишняя дивизия, а пока предлагает маркизу стать его собственным адъютантом.

Самых назойливых гостей госпожа д’Айен принимала сама, объясняя им, что маркизе де Лафайет нездоровится. Адриенне оставалось около месяца до родов, ей нужно думать только о себе и о ребёнке, а все эти расспросы праздных любопытных могут ей только повредить. К ней допускали лишь сестёр и близких друзей Лафайета: Ноайля, Сегюра, Куаньи, — хотя и они ничем не могли её порадовать, не имея никаких известий от Жильбера. Исключение сделали всего один раз, когда явился польский граф Казимир Пулавский. Он сказал, что уезжает в Нант, чтобы оттуда отплыть в Америку, и если маркиза хочет что-нибудь передать своему супругу, он с радостью примет на себя обязанности почтальона.

Пока Пулавский в лицах изображал госпоже д’Айен похищение короля Понятовского и свои приключения в Константинополе, восполняя красноречивыми жестами пробелы во французском языке, Адриенна положила перед собой лист бумаги и вооружилась пером. О чём писать? О том, что они все здоровы, шлют ему приветы и пожелания благополучного возвращения? О, как она глупа! Жильбер ждёт от неё письмо, полное интересных новостей, а она ничего не видит, кроме дома, и ничего не знает, думая лишь о том, жив ли он, не забыл ли о ней… Ах, времени нет. Она напишет как сумеет, а остальное попросит графа передать на словах. Но когда она вышла в гостиную и протянула Пулавскому запечатанное письмо, он довольно бесцеремонно уставился на её живот; Адриенна смутилась и смогла лишь пролепетать слова благодарности.

…Девочка! Снова девочка! В этот раз Адриенна ещё больше ждала мальчика — сына, который будет похож на Жильбера. Узнав, что у него сын, он примчится сюда посмотреть на него… Девочка!.. "Вот и славно, сударыня, это значит, что ваш муженёк сильно вас любит; где любовь, там всегда поперёд девочки рождаются, уж я-то знаю". — пела своё госпожа Кудрэ, но Адриенна всё равно была в отчаянии. Луизу муж тоже любит, однако она сумела родить ему сына! По случаю появления на свет маленького Адриана в версальском особняке Ноайлей устроили грандиозный праздник; даже старый маршал приехал туда из Сен-Жермена, бросив свой огород, чтобы взглянуть на правнука. Новый побег на фамильном древе! А девочка — всего лишь нарост на нём…

Новорождённую назвали Анастасией. Со временем Адриенна успокоилась и с умилением смотрела, как дочка сосёт грудь кормилицы. Жильбер тоже полюбит её, ведь она на него похожа: такие же чудные голубые глаза, сияющие, как два топаза… Господи, будь милосерд, сохрани Жильбера и верни его мне!..

Госпожа д’Айен была смущена, передавая ей распечатанное письмо.

— Прости меня, дорогая. Его принёс один моряк… Я не должна была этого делать, но я хотела удостовериться, что здесь нет ничего, что могло бы расстроить тебя…

Адриенна схватила письмо и жадно принялась читать. Это было длинное послание, написанное ещё на корабле; с тех пор могло случиться всё что угодно, но лучше об этом не думать: Жильбер жив, он любит её, помнит о ней!

"А теперь поговорим о более важных вещах: о Вас, о дорогой Генриетте, о её братце или сестрице. — Глаза Адриенны защипало от слез. — Генриетта так мила, что заставляет полюбить девочек. Кем бы ни было наше новое дитя, я приму его с живейшей радостью. Не теряйте ни минуты и поскорее осчастливьте меня известием о его рождении. Не знаю, оттого ли это, что я уже дважды отец, но я чувствую себя отцом как никогда. Г. Дин и мой друг Кармайкл предоставят Вам к этому средства; я совершенно уверен, что они возьмут на себя труд осчастливить меня как можно раньше. Напишите, пошлите даже надёжного человека; мне будет так приятно расспрашивать того, кто видел Вас; Ландрена, например… В общем, делайте как сочтёте нужным. Вы не знаете моей живой и нежной любви, если захотите утаить от меня хоть самую малую подробность о Вас. На сей раз Вы очень поздно получите от меня весточку, но когда я освоюсь, Вы будете получать их чаще и более свежие. Нет большой разницы между письмами из Америки и письмами с Сицилии… Я люблю Вас и буду любить всю жизнь".

Пенсильванские ополченцы заняли позиции у брода Пайла; к ним примыкала виргинская дивизия Натанаэля Грина; бригада Фрэнсиса Нэша из Северной Каролины стояла плечом к плечу с пенсильванцами Энтони Уэйна у брода Чэдда; мэрилендцев с двумя орудиями генерал Салливан разместил у брода Бринтона; делавэрский полк послали к броду Джонса, второй канадский полк Мозеса Хейзена должен был защищать два самых дальних брода — Уистера и Баффингтона. Дивизии Адама Стивена и лорда Стерлинга Вашингтон оставил в резерве. Бой уже начался; стрелки Уильяма Максвелла сдерживали гессенских наёмников на том берегу Брендивайна, не давая им подойти к броду Чэдда. Ядра перелетали через ручей в обе стороны, но главнокомандующий продолжал объезжать верхом свои позиции, приветствуемый бодрыми криками солдат. Лафайет едва поспевал за ним.

Ему казалось, что всё это сон. Серое сентябрьское небо с бледным пятном солнца; по-летнему сочная зелень луга, над которым ещё не развеялся до конца утренний туман; проступающая из него далёкая рощица с жёлтыми и красными заплатами на тёмно-зелёном наряде; бурые склизкие водоросли, стелющиеся под быстрой водой ручья, — и между всем этим выстроенные в шеренги люди, томящиеся в тревожном ожидании, пока канониры возятся у небольшого орудия. Из ствола вырвался огонь, пушка откатилась назад и окуталась облаком серого дыма; два солдата тотчас подкатили ее за колёса обратно; один подошёл спереди с банником, готовясь засунуть его в дуло, и вдруг ему оторвало голову.

Проезжавший мимо Вашингтон не остановил коня; Лафайет подавил желание оглянуться. Он участвует в сражении. Слышно, как свистят пули. Если они попадут в него, он может умереть. От этой мысли что-то переворачивается в животе и пересыхает во рту, но во сне так бывает. На самом деле он не может умереть. Если бы каждому грозило в любую минуту упасть на землю безголовым обрубком, здесь никого бы не осталось. Любой сон когда-нибудь закончится. Люди очнутся и пойдут в таверну — рассказывать друзьям за бутылкой о том, что им привиделось.

Одиннадцатое сентября 1777 года. День его боевого крещения.

Около полудня главнокомандующего отыскал подполковник Росс: конная разведка обнаружила англичан у холма Осборн, севернее Баффингтона; похоже, их ведёт сам Хау. Где?! Как они туда попали? Кто пропустил? Росс замялся: выше по реке есть ещё один брод, но никто не думал, что англичане сделают такой большой крюк… Ну вот теперь думать поздно — надо действовать, и быстро, пока "лобстеры" не зашли к нам в тыл.

Адъютанты Вашингтона поскакали с поручениями: Александр Гамильтон и Джон Лоуренс должны были передать приказ Стивену и лорду Стерлингу идти к Бирмингемскому молельному дому и занять позиции на холме; Лафайет — сообщить то же Салливану. Когда он ехал обратно, его окликнули: с ним хочет говорить бригадир Прёдом де Бор.