— Маркиз, вы можете мне объяснить, что происходит?

— Нас атакуют англичане. Генерал Салливан ведёт свои полки им навстречу, чтобы принять бой.

— Но это же безумие! — у старика де Бора тряслись щёки. — В моей бригаде всего триста пятьдесят штыков; это не солдаты, а просто сброд; никто не понимает по-французски; я просил генерала Салливана передать мне полк Хейзена, он отказал. Нам нужно немедленно отступить к Филадельфии и отразить британцев там, иначе нас просто перебьют, как куропаток! Передайте это генералу Вашингтону!

Лафайет обещал, что передаст.

Солдаты подталкивали колёса лафетов, помогая лошадям; сюда уже доносился барабанный бой и звуки выстрелов; Лафайет пробирался обратно к броду Чэдда, чтобы отыскать там Вашингтона в пороховом дыму, среди картечи. Под гром барабанов и свист флейты гессенцы с плеском бросались в холодную воду со штыками наперевес, тесня отступающих людей Максвелла. На их чёрно-белых знамёнах с полосатым львом, заносящим свой меч, был начертан латинский девиз: "Nescit pericula" — "не ведающие страха". Вскипевший ручей окрасился кровью; вторая колонна гессенцев неумолимо продвигалась к броду Пайла, несмотря на беспорядочную стрельбу пенсильванских ополченцев…

Главнокомандующий диктовал донесение Конгрессу: "В половине пятого неприятель атаковал генерала Салливана, пройдя через брод выше по течению, и с тех пор идёт ожесточённый бой. Там же началась сильная канонада, и я полагаю, что нам предстоит очень жаркий вечер…" Секретарь закончил писать и подал лист ему на подпись; но кто доставит донесение? Взгляд Вашингтона упал на Лафайета, однако Жильбер твёрдо заявил, что принесёт гораздо больше пользы здесь.

Шум рукопашной смешался с грохотом канонады, которая отныне велась только с британской стороны. Артиллерийских лошадей поубивало, и орудия прошлось бросить: тащить их на руках через болотистый луг было немыслимо. Седьмой Пенсильванский полк под красно-белым полосатым знаменем с тринадцатью красными точками медленно отступал к Дилворту; вдруг справа появились бегущие люди. Лафайет поскакал туда.

Мэрилендцы бежали без оглядки и часто без оружия. Мимо Жильбера пронёсся верхом де Бор; его левая щека была в крови. Следом отступал ещё один отряд, однако эти люди время от времени останавливались и отстреливались; Лафайет узнал бригадира Томаса Конвея, выкрикивавшего приказы. Вдалеке уже можно было разглядеть неумолимо надвигающиеся шеренги красномундирников; левее шли тёмно-зелёные отряды немецких егерей. После минутного замешательства Лафайет снова пришпорил коня — вперёд, к Стерлингу!

Американская батарея смолкла; громче зазвучали флейты, игравшие марш британских гренадеров; красно-белые фигурки в чёрных треуголках, надвинутых на глаза, ровными рядами шли в штыковую атаку. Лафайет устремился наперерез бегущим американцам, крича им остановиться; молодой парень в куртке с оторванным рукавом уцепился за его стремя, но вдруг вздрогнул всем телом и упал ничком; в ту же минуту левую ногу ниже колена словно наотмашь ударили оглоблей. Неожиданно сзади послышался звук кавалерийской трубы — сигнал к атаке. Лафайет обернулся: Казимир Пулавский в синем доломане с красными отворотами летел галопом с саблей наголо впереди взвода личной охраны Вашингтона.

Бирмингемский холм был уже в руках англичан, но громогласный толстяк Генри Нокс разворачивал в Дилворте артиллерию; виргинцы, присланные генералом Грином, перерезали дорогу к посёлку. Охрипший Лафайет наконец-то увидел осанистую фигуру Стерлинга. Паника улеглась; раненые и измученные многочасовым боем ополченцы организованно отступали под прикрытием свежих войск. Поле битвы укрыла ночная мгла; британцы остановились.

Только теперь Жильбер почувствовал, что его левый сапог полон тёплой влаги. Резко обернувшись на чей-то оклик, он потерял сознание, а когда очнулся, то увидел над собой встревоженное лицо Вашингтона в свете коптящей лампы. Было темно и холодно; Лафайет лежал на телеге в одном сапоге, босая левая нога туго перебинтована до самого колена. "Позаботьтесь о нём, ведь он мне как сын", — услышал он голос генерала.

Телегу немилосердно трясло. К полуночи достигли лагеря в Честере и остановились там до рассвета, а поутру двинулись дальше — в Филадельфию.

Эту ночь Жильбер почти не спал: задрёмывал, но вскоре пробуждался — от тряски, от жжения в ноге, от криков и стонов. Рядом тотчас возникал Сурбадер де Жима, спрашивая, не нужно ли ему чего; Лафайет благодарно ему улыбался. В Филадельфии его отделили от прочих раненых и отвезли на постоялый двор.

Он проснулся по зову природной потребности. Обвёл взглядом комнату, не узнавая, потом всё вспомнил. Его одежда висела на стуле, под которым грустно свернулся единственный сапог, а вон и судно, но едва Жильбер сбросил ноги на пол и попытался встать, как вскрикнул от боли, а бинты окрасились свежей кровью. В комнату вошла старушка в чепце и переднике, с кувшином в руках; поставила кувшин на стол, притворила дверь, наклонилась за ночной посудиной и подошла к постели. Жильберу пришлось подчиниться ее бесцеремонности.

Лежать на спине было нудно, к тому же про него словно забыли. Слуга принёс обед из трактира и куда-то запропастился.

Ближе к вечеру дверь распахнулась, в комнату стремительно вошёл молодой светловолосый мужчина в тёмносинем мундире и большом белом переднике, забрызганном кровью, с медицинским несессером в руках. Жильбер узнал доктора Бенджамина Раша, главного хирурга Континентальной армии. Следом слуга Лафайета нёс таз с тёплой водой. Доктор был явно не в духе; схватил стул, со стуком поставил возле кровати, отбросил одеяло… Когда Жильбер, приподнявшись на локтях, увидел наконец свою рану — сочащуюся красным вспоротую плоть с грязнолиловыми краями, — его чуть не стошнило. Он закрыл глаза и откинулся на подушки. Но тотчас устыдился. Тоже мне, боевой офицер! При виде крови чуть не сомлел, как барышня! Хорошо, что слуга загородил его собой.

— Рана пустяковая, кость не задета, нерв тоже, — отрывисто говорил Раш, заново бинтуя омытую ногу. — Придётся полежать какое-то время. Отвоевались.

Доктор собрался уходить; Жильбер отчаянно метнул в него вопрос, точно гарпун:

— Мы ведь не сдадим Филадельфию, верно?

Раш резко обернулся, так что слуга с испуга плеснул на пол окровавленной водой.

— А кто же её удержит? — язвительно спросил Раш. — С позволения сказать, генерал Грин — этот подхалим, не способный действовать в одиночку? Пьяница Стерлинг — самовлюблённый, напыщенный лентяй? Хвастун Стивен, чья глупость может сравниться только с его трусостью? Или, может быть, Салливан — бездарный бумагомарака, полностью теряющий голову на поле боя?

Высказав всё, что накипело на душе, врач так же стремительно ушёл, оставив Жильбера в полнейшем смятении.

В сумерках к нему забежал Томас Конвей — ирландец, выросший во Франции, который приехал в Америку ещё в мае. Он объяснил Лафайету, что стало причиной поражения: дурак де Бор, получив приказ Салливана о передислокации, почему-то не пошёл напрямик, а сделал круг по лесу и вернулся на прежнее место, которое к тому времени уже заняли мэрилендцы. Заслышав голос британских пушек, задние запаниковали и выстрелили в передних, уложив три десятка своих, а потом вся дивизия обратилась в бегство перед английскими гвардейцами. Теперь старику грозит военный трибунал…

Едва за ним закрылась дверь, явились Дюбуа-Мартен, Девриньи и ещё несколько человек: они уезжают. Лафайет заволновался: во Францию? Пусть немного обождут, он напишет письмо жене. Ему подложили под спину подушки, принесли от хозяйки лист бумаги, чернила и толстую Библию, служившую подставкой. "Начну с того, что я чувствую себя хорошо, потому что хочу кончить тем, что вчера мы дрались по-настоящему и не оказались сильнее. — Бумага покрывалась торопливыми каракулями. — Наши американцы, стойко продержавшись довольно долго, в конце концов были обращены в бегство; я пытался их остановить, и господа англичане наградили меня пулей, слегка ранившей меня в ногу, но это пустяки, сердце моё, ни кость, ни нерв не задеты, я отделался тем, что некоторое время лежал на спине, что привело меня в дурное расположение духа. Надеюсь, сердце моё, Вы не встревожились; Вам, напротив, следует успокоиться, поскольку я теперь некоторое время не смогу участвовать в сражениях, поскольку намерен поберечь себя". Закончив, он запечатал письмо; офицеры ушли.