Обратившись к королю, архиепископ попросил его сохранить права и привилегии Церкви и стать защитником духовенства, в чём получил обещание. Затем два епископа вопросили присутствующих, желают ли те признать Людовика XVI своим королём. Благоговейное молчание было истолковано как знак согласия. Положив обе руки на Евангелие, король принёс клятву на латыни: «Обещаю именем Иисуса Христа подвластному мне христианскому народу сохранять во все времена мир в Божией Церкви; не позволять никому творить грабёж и несправедливости; вершить справедливый и милосердный суд; употреблять всю свою власть для истребления еретиков, поимённо осужденных Церковью». Пока он говорил, на алтаре разложили королевские регалии, привезённые из аббатства Сен-Дени.

Короля подвели к алтарю, сняли с него парчовое платье и шапочку, усадили в кресло, и обер-камергер надел ему на ноги бархатные сандалии, а Месье прикрепил к ним золотые шпоры и тотчас снял. Архиепископ препоясал короля золотым мечом и снял его, вынул меч из ножен, благословил и вложил в руки Людовика, который, приложившись к нему губами, отдал обнажённый клинок коннетаблю. Под пение хора архиепископ извлёк золотой спицей капельку елея из Святой Стеклянницы, перемешал её с каплей мира на золотом дискосе. Король простёрся на полу, покрытом фиолетовым ковром с золотыми лилиями, затем встал на колени, и архиепископ, окуная в священную смесь большой палец правой руки, помазал ему макушку, живот, между плечами, правое плечо, левое плечо, сгиб правого локтя и левого локтя. Каждый раз при этом он творил крестное знамение, произнося на латыни «Во имя Отца, и Сына и Святого Духа», и публика откликалась вздохом: «Аминь». С послом султана Османской Триполитании случилась истерика, его потихоньку вывели на улицу. На короля надели тунику, далматику и королевскую мантию из фиолетового бархата с шитыми золотом лилиями. Людовик снова опустился на колени, архиепископ помазал ему обе ладони, после чего надел ему на руки благословлённые перчатки и королевское кольцо, вложил в левую руку скипетр, а в правую — руку правосудия, взял золотую корону Карла Великого и поднял её над головой монарха.

Журчала латынь, гремел орган, пел хор. Увенчанного тяжким символом власти Людовика торжественно подвели к трону. «Vivat Rex in aetemum! (Да здравствует король в веках!)» — провозгласил архиепископ. Двери собора раскрылись, в них хлынул народ, чтобы узреть своего государя на троне во всём величии его славы. Высокий, статный, он сейчас действительно выглядел сверхчеловеком, пред которым падают ниц. «Да здравствует король!» — загремело в соборе; площадь откликнулась невнятным эхом. По щекам Марии-Антуанетты текли слёзы умиления.

Воздух над площадью наполнился хлопаньем множества крыльев и громким чириканьем: из клеток выпустили восемьсот пташек, которых накануне ловили в силки местные ребятишки, получая в награду несколько су. Ошеломлённые столькими переменами в своей жизни, они метались, не зная, куда податься; сам же ритуал должен был означать, что под властью милосердного монарха все его подданные обретут истинную свободу. Французские и швейцарские гвардейцы, выстроенные на площади, дали троекратный залп из мушкетов; на хорах и в нефе герольды раздавали золотые и серебряные медали с изображением короля. Благозвучный Те Deum, написанный ко дню коронации придворным композитором Ребелем, потонул в звоне колоколов и громе пушек.

Торжественная месса тянулась нескончаемо; витражи потемнели, свечи меняли уже несколько раз. Но вот поднесение даров, причастие, последняя молитва… Людовику надели на голову корону полегче, а венец Карла Великого положили на подушку и понесли к выходу. Спускаясь по ступенькам вслед за старшим братом, Артуа споткнулся, уронил свою корону и выругался — достаточно громко, чтобы его услышали окружающие. Прованс метнул в него свирепый взгляд.

Толпа дожидалась выхода монарха. На него указывали пальцами — вон тот, великан, на голову выше всех! Да здравствует король! Во дворце архиепископа Людовика раздели; перчатки и сорочку, которых коснулись святые миро и елей, предстояло сжечь. Немного отдохнув, он снова облачился в парадные одежды: какой же праздник без пира. В большом зале накрыли пять столов; каждую из трёх перемен блюд возвещали фанфары; прислуживающие рыцари разносили угощение, выстроившись в два ряда. Утомлённый король ел мало; три маршала и вовсе простояли весь обед рядом с доверенными им регалиями — короной, скипетром и рукой правосудия, а коннетабль держал обнажённый меч[5]; королева и дамы взирали на королевский пир с балкончика. Зато чиновники и нотабли, прислуживавшие за столом у принцев и вельмож, вознаградили себя сполна на пиру в Ратуше, где накрыли стол на двести персон. Народ же любовался грандиозным фейерверком.

Наутро за городом устроили манёвры: оба брата короля и принцы крови в драгунских мундирах участвовали в кавалерийских атаках, демонстрируя чудеса храбрости и ловкости, к восторгу наблюдавших за ними дам. В это время к Людовику выстроилась длинная очередь «золотушных»: став помазанником Божьим, христианнейший король обретал дар исцелять язвы своим прикосновением. Брезгливый Людовик XV так и не решился проверить это на практике, нарушив вековую традицию, зато его внук добросовестно коснулся двух тысяч четырехсот больных.

Двор вернулся в Версаль только в пятницу. Математик Кондорсе, недавно ставший помощником министра финансов, обронил в салоне госпожи Жофрен, что из всех ненужных трат коронация была самой бесполезной и нелепой.

Полюбовавшись новеньким мундиром с золотым галуном, Жильбер со вздохом закрыл шкаф. Мундир он заказал по совету князя де Пуа, который почему-то надеялся, что маршал де Бройль возьмёт их с собой на коронацию в Реймс. Увы! Маршал велел войскам оставаться в боевой готовности, чтобы по первому же сигналу выступить в Шампань, если каким-нибудь смутьянам взбредёт в голову воспользоваться обстоятельствами и затеять беспорядки.

Всего пару месяцев назад на севере, востоке и западе Франции бушевала «мучная война», вызванная ростом цен на хлеб после двух неурожайных лет. Конечно, недород случался и раньше, но не во всех провинциях сразу. Где-то люди умирали с голоду, а где-то благоденствовали, и тогда король от щедрот своих направлял помощь пострадавшим. Но осенью прошлого года новый министр финансов, физиократ Тюрго, ввёл свободную торговлю хлебом, и теперь торговцы вывозили зерно из благополучных земель, чтобы подороже продать его голодающим. В итоге цены взлетели везде. На рынках и возле хлебных складов начались беспорядки, которые пришлось подавлять железной рукой. Двух подстрекателей — двадцативосьмилетнего парикмахера и шестнадцатилетнего подмастерье — повесили на Гревской площади; одновременно король увещевал владельцев зерновых складов продавать их товар по твёрдым ценам, интенданты принимали меры по снабжению пострадавших провинций, а кюре в воскресных проповедях призывали крестьян не бунтовать. Едва погасли последние головешки мятежа, как народ в Реймсе уже кричал: «Да здравствует король!» Но маршал де Бройль, человек старой закалки, не ослаблял бдительности и, сам находясь в Версале, мучил своих подчинённых нескончаемыми учениями.

Под палящим июльским солнцем все роты по два часа выполняли перестроения, а потом мчались в сабельную атаку на манекены. Жильбер возвращался домой, насквозь пропахший потом — своим и конским — и с наслаждением залезал в ванну с тёплой водой. Впрочем, нет худа без добра: благодаря этим упражнениям день был хоть чем-то занят, иначе всех доконал бы самый злейший враг — скука.

Мец — небольшой средневековый город, привыкший к тихой, размеренной жизни и боящийся перемен больше, чем огня. Прежний военный губернатор, маршал де Бель-Иль, потратил целых двадцать лет на переговоры с местными нотаблями и духовенством, прежде чем смог приступить к осуществлению своего грандиозного плана: снести ветхие монастырские строения и церквушки, сотами прилепившиеся друг к другу, чтобы расчистить место под «королевскую» площадь под сенью готического собора Святого Стефана. Теперь её обрамляли три корпуса — средоточие трёх властей: кордегардия, недостроенный парламент и новая ратуша, завершённая всего четыре года назад, — внушительное здание из местного жёлтого камня, строгое и элегантное, с двадцатью тремя большими окнами по фасаду и девятью коваными решетками с позолотой.