Доверие! Вот ключевое слово. У Вашингтона мальчик нашёл то, в чём отказал ему "папа". Теперь сам герцог лишён этой высшей ценности, но может быть, ещё не поздно её вернуть? Немыслимо, чтобы связывавшая их нить оборвалась совершенно; да, она почти перетёрлась, но он постарается укрепить волокна своим раскаянием. Жильбер изменился; герцог тоже изменится… По крайней мере, в своём отношении к нему. Надо написать ему письмо.

Безотрадная зима, полная разочарований, закончилась; сбросившие ледовый панцирь воды Гудзона уносили прочь весь мусор, оставшийся от неё; весна сулила обновление как никогда.

Генеральный инспектор Томас Конвей уезжает из Америки; скатертью дорога. Пусть отправляется плести свои интриги во Францию, там он столкнётся с большой конкуренцией. Добиваться смещения генерала Вашингтона, заискивая перед генералом Гейтсом; вбивать клин между членами Конгресса, деля их на партии, а всю страну — на Юг и Север и действуя тем самым на руку англичанам; выдумать совершенно неосуществимый проект вторжения в Канаду с трёхтысячной армией, существующей лишь на бумаге, с единственной целью — удалить Лафайета от Вашингтона и заставить его потерпеть неудачу! Как хорошо, что этот коварный план стал понятен Жильберу сразу по прибытии в Олбани. С собой он может быть откровенен: идея стать освободителем Новой Франции захватила его не меньше, чем проект рейда в Ост-Индию — кстати, тоже подсказанный Конвеем и, вероятно, с тем же умыслом. К счастью, ему достало ума не броситься в омут с головой. Ост-индский поход запретили из Версаля, от канадского он отказался сам: озлобленные, голодные, полунагие и босые солдаты, месяцами не получавшие жалованья, не пошли бы за ним на верную смерть, ведь холод и болезни убили бы их прежде вражеской пули, а рассчитывать на помощь французов-монреальцев, не уехавших после сдачи города, тоже было утопией; печальный пример Бонвулуара, которого они сдали британцам, вполне красноречив. Но Лафайет не тратил времени зря: частично погасил армейские долги; объездил главные форты штата Нью-Йорк и занялся их укреплением; наконец побывал на собрании ирокезов и заключил с ними союз, раздав подарки, разделив с ними трапезу и даже получив от них новое имя — Кайевла, "Бесстрашный Наездник". Ему повезло, что среди дикарей оказался француз Лафлёр, служивший когда-то в войсках маркиза де Монкальма. Лафлёр попал в плен к англичанам, бежал, нашёл приют у индейцев, дружелюбных к французам, и стал лекарем в племени онейда, приняв имя "Белая змея". (Будем надеяться, что у индейцев змея — символ мудрости, а не коварства.) В общем, Жильбер сумел обратить неудачу в выгоду и был вознаграждён: из Франции добралось письмо маршала де Ноайля, из которого Лафайет узнал, что у него есть вторая дочь — Анастасия. В благодарность он отправил старику, помешанному на ботанике, несколько саженцев редких деревьев, которые указал ему Лафлёр. Теперь же "Кайевла" ожидал приезда индейцев в Вэлли-Фордж, лагерь генерала Вашингтона.

Главнокомандующий совершил очередное чудо: он сумел не только сохранить своих солдат, одетых в лохмотья, с отмороженными ступнями, живших впроголодь в жалких шалашах с земляным полом, страдая от тифа, пневмонии, дизентерии и цинги, но и за два месяца превратить их в боеспособную армию с помощью прусского барона Фридриха фон Штойбена, которого за неоспоримые заслуги произвели из капитана сразу в генерал-лейтенанты. В начале апреля в лагерь явился генерал Чарлз Ли, шестнадцать месяцев тому назад захваченный в плен в домашнем халате и туфлях, а ныне выпущенный в обмен на британского генерала Прескотта. Вашингтон встречал его верхом в сопровождении почётного караула, а вымуштрованные Штойбеном солдаты чётко выполняли перестроения и демонстрировали приёмы штыкового боя. Но куда более сердечной встречи удостоился Бенедикт Арнольд, приехавший в мае: солдаты, сражавшиеся под его началом при Саратоге, чуть не отбили себе ладоши и охрипли, приветствуя его. Нога Арнольда наконец-то зажила, хотя он сильно хромал: не позволил хирургам её отнять, кость срослась неправильно, и теперь левая нога была на два дюйма короче правой. Генерал Арнольд вместе со всеми принёс присягу в верности Соединённым Штатам Америки.

Лафайету удалось наконец пристроить к делу своих постоянных спутников: Тернана взял к себе Штойбен, оценивший его способности к рисованию и владение английским языком, Лаколомб стал адъютантом Кальба. Но, верно, на Божьих весах радость всегда уравновешена печалью: в Париже умер Куаньи. Сначала друзья писали, что он болен, а потом сообщили, что надежды больше нет… Как странно: молодой мужчина умер там, где нет войны, где не нужно кутаться на морозе в старое одеяло, сплёвывая на снег кровь из распухших дёсен… Его убили наши Диафуарусы[19]. Вольтер не зря говорит, что врачи назначают лекарства, о которых знают мало, больным, которых знают ещё меньше, для излечения недугов, о которых они не знают вообще ничего.

Зима оказалась суровой и для англичан, хотя они провели её не в чистом поле, а в каменных домах Филадельфии. Из приятного места город превратился в холодную тюрьму, где узников держали впроголодь. Генерал Хау собирался его покинуть и прислал к Вашингтону парламентёров. Лафайет глазам своим не поверил, когда в одном из них узнал Ричарда Фицпатрика.

Беседовать у всех на виду было неудобно, они договорились о встрече в Джермантауне. Лафайет знал, что Фицпатрик уезжает в Англию, и собирался передать с ним письмо для Адриенны — очень странная оказия, но в жизни случаются и более диковинные вещи.

Таверна была полупустой; предупреждённый трактирщик даже не взглянул на французского офицера. Лафайет сразу увидел Фицпатрика, сидевшего у самого входа; они обнялись. Ричард был, как всегда, элегантен; красный мундир с желтыми отворотами фалд изящно облегал его стройную фигуру, широкий офицерский пояс подчёркивал талию.

— Уже подполковник? — Жильбер кивнул на его эполеты.

— Здесь быстро освобождаются места для повышения, — небрежно отозвался Ричард. — После Брендивайна я из лейтенанта стал капитаном, а потом было ещё дельце, как раз здесь. А вы, я вижу, уже генерал?

— У меня больше выслуга, — в тон ему ответил Жильбер. — Уж не вы ли подстрелили меня при Брендивайне? Кстати, не советую начищать ваш горжет до блеска: это отличный прицел для наших стрелков.

— Благодарю за совет.

Трактирщик принёс вино; они замолчали. Лафайет не решался спросить, почему Фицпатрик здесь, ведь он же был противником войны? Но Ричард словно прочитал его мысли.

— Когда мой полк отправили в Нью-Йорк, я не стал сдавать свой патент. Вера без дел мертва; я не хотел попусту сотрясать воздух в палате общин, говоря об идеалах англичан. Я должен сам убедиться, что я прав, и тогда смогу убедить в этом других. Теперь, когда я вернусь, смогу им сказать: я был там. Пора прекратить эту войну.

— Вы правы. Надеюсь прочесть вашу речь в газете. Это внесло бы приятное разнообразие, а то ваши лондонские листки, которые нам охотно подбрасывают, годны лишь для нужника.

Фицпатрик криво усмехнулся.

— Я завидую вам. Вы здесь, чтобы изменить мир к лучшему.

— А я — вам. Вы увидите родных.

Ричард помолчал, опустив глаза и водя пальцем по краю своего стакана.

— Моя сестра, леди Холланд, опасно больна, — сказал он наконец. — Я хочу успеть, чтобы увидеть её напоследок и самому закрыть ей глаза…

Лафайет накрыл его руку своей.

…Вернувшись в Вэлли-Фордж, он застал там радостное оживление: все улыбались, некоторые махали шапками над головой; полковая музыка, состоявшая из флейты и барабанов, исполняла что-то совсем нестроевое; весёлая Кэти Грин и толстушка Люси Нокс танцевали с адъютантами главнокомандующего.

— Франция признала нашу независимость! — крикнул Лафайету Гамильтон. — Подписан союзный договор!

Задохнувшись от радости, Жильбер со всех ног побежал в штаб, распахнул дверь, увидел Вашингтона, диктовавшего письмо Тилману, бросился к нему, обнял и расцеловал в обе щёки. Генерал был этим смущен: "Ну, ну", — однако его глаза увлажнились.