Господи, как тягостно ждать, когда нечем себя занять, отвлечь от чёрных мыслей!

Впрочем, стыдно раскисать: другим сейчас ещё хуже. Например, у Дина умерла жена (её сын от первого брака командует бригадой в Континентальной армии), а Сайлас должен оставаться во Франции. Больной Вальфор застрял в Солсбери без денег. В Америке всё страшно дорого, Вальфор уже давно живёт в долг; его не отпускают с постоялого двора, пока не расплатится. Нужно написать Генри Лоуренсу ещё одно письмо, чтобы он принял меры.

Хотя у Конгресса полно других забот. Англичане вступили в Филадельфию. Толпа из женщин и детей приветствовала генерала Корнуоллиса, бросая ему цветы! Всего месяц назад точно так же приветствовали Вашингтона, когда армия маршировала через весь город; Лафайет ехал рядом с главнокомандующим, позади Гамильтон с Лоуренсом… Но разве этим людям оставили выбор? Они просто хотят жить! Надо написать обо всём Адриенне.

"Я должен преподать Вам урок как жене американского генерала. Вам скажут: "Их разбили". Вы ответите: "Это правда, но из двух армий, равных по численности и сражающихся на равнине, опытные солдаты всегда имеют превосходство над новичками; кстати, они имели удовольствие убить больше врагов, чем потеряли сами". На это возразят: "Это всё очень хорошо, но Филадельфия — столица Америки, символ свободы, — взята". Вы вежливо скажете: "Вы дураки. Филадельфия — унылый город, открытый всем ветрам, порт которого уже не действует, прославленный, уж я не знаю почему, тем, что там заседал Конгресс; вот что такое этот пресловутый город, который, кстати, мы рано или поздно заберём у них назад". Если они продолжат донимать Вас вопросами, пошлите их по адресу, который Вам подскажет виконт де Ноайль, потому что я не хочу тратить время на разговоры о политике.".

Жильбер представил себе их гостиную: Адриенна сидит в своём любимом гобеленовом кресле со сценками из басен Лафонтена и читает вслух письмо; Ноайль с Луизой устроились на диване и весело смеются; Куаньи, улыбаясь, стоит у окна; госпожа д’Айен сидит за пяльцами. В камине горит огонь; на полке и на столике — осенние цветы: астры, хризантемы… Лафайет вдруг вообразил себя заглядывающим в окно — он видит их, а они его нет… Им хорошо друг с другом, они даже не подозревают, как он несчастен и одинок… Он сам виноват: зачем его сюда понесло? Поделом ему. Пусть лежит теперь один в опостылевшей комнате. Когда он снова увидит родных? "Виктория", доставившая его в Америку, затонула вместе с грузом риса, предназначенного для Сан-Доминго. Сто двенадцать тысяч ливров покоятся на дне реки Чарлстон. И разве дело только в деньгах… "Если у меня есть сын, я велю ему как следует изучить своё сердце: вдруг сердце у него нежное, тогда, если у него будет жена, которую он полюбит, как я люблю Вас, пусть остерегается поддаваться порывам, способным удалить его от предмета его чувств, чтобы после не мучиться от тревоги".

Сын… Жильбер никогда не знал своего отца, и его сын тоже будет расти сиротой. Или дочь… Когда он наконец вернётся, Генриетта вряд ли его узнает, а родившийся в его отсутствие младенец будет смотреть на него, как на чужого. Он заслужил это наказание! Нельзя покидать тех, кого любишь. Что может быть на свете важнее любви?..

Лаколомб вернулся в Вифлеем в начале октября. Конгресс провёл в Ланкастере всего один день и перебрался в Йорк, за Саскуэханну. Вот письмо, но… Оно не от Адри-енны! Маршал де Муши писал Жильберу, что его поступок предосудителен, поскольку своим неповиновением королю он подаёт дурной пример молодым дворянам; он должен раскаяться, вернуться и впредь не позволять себе подобных выходок. Четыре строчки! Ни слова о его семье, об Адриенне, о ребёнке! Какой болван! Bloody hell![14]

Лоуренс прислал старый номер "Морнинг пост", сложив его так, чтобы Лафайет сразу увидел нужную статью среди кучи всякой шелухи. В заметке говорилось, что молодой маркиз, которого американские эмиссары ловко обвели вокруг пальца, примкнул к изменникам-колонистам, покинув свою юную супругу, ожидающую в слезах появления на свет дитя горечи и разлуки. Какая гадость! Damn it all![15]

Надутый пузырь, бездарный старикашка, ничтожество, укравшее чужую славу! Бенедикт Арнольд размашисто шагал через лес, слегка припадая на левую ногу, и мысленно костерил генерала Гейтса. Интриган, карьерист и вор! Да, вор! Сражение девятнадцатого сентября выиграл он, Арнольд: именно он принимал решения и отдавал приказы, а в своём донесении Конгрессу Горацио Гейтс приписал все заслуги себе, хотя весь день отсиживался на правом фланге, куда не долетали пули! Нет, ну его к чёрту, пусть теперь сам сражается с Бургойном как знает!

Арнольд немедленно уезжает к Вашингтону, и не потому, что так велел ему Гейтс. Вашингтон дважды не принял его отставку, когда господа из Филадельфии обходили его повышением, — пусть теперь сам объясняется с Конгрессом и доказывает, что Континентальной армии генерал-майор Арнольд нужнее генерал-майора Гейтса.

Дойдя до своей палатки, Арнольд, однако, передумал. А вот никуда он не уедет — по крайней мере, пока. С какой стати? Он не нужен — прекрасно, его заменят Бенджамином Линкольном — замечательно. Ещё один генерал-майор. Линкольн со своими ополченцами прибыл под Саратогу через три дня после сражения у фермы Фримана, в котором Арнольд с помощью стрелков полковника Моргана захватил шесть британских пушек; ополченцы заняли позиции на восточном берегу Гудзона, на правом фланге, а будь Арнольд проклят, если англичане пойдут в атаку не по западному берегу! Решающее сражение уже скоро, Бургойн не сможет уклониться от него, и бой придётся принять старине Гейтсу! А там посмотрим, кому придётся уезжать.

…С утра зарядил мелкий холодный дождь — уже октябрь. Люди мёрзнут по ночам в палатках, тем более что ложиться спать им приходится голодными; каждый день хоронят убитых — эти чёртовы минитмены[16] стреляют без промаха, а на утренних поверках выясняется, что за ночь сбежали ещё десяток трусов. Армия Бургойна тает на глазах, тогда как к американцам подходят подкрепления, а Клинтона всё нет. Неужели за всё это время нельзя было дойти от Нью-Йорка до Саратоги? Бургойн послал гонца восемнадцать дней назад! Возможно, они уже в Олбани; ещё пара переходов…

На военном совете генерал Ридезель предложил отступить. Наверно, взыграла немецкая сентиментальность: он думает о своей жёнушке и ораве детей, которую сюда притащил; превратили армию в цыганский табор! Не бывать этому! Армия его величества не отступит перед ордой мятежников! Мы будем сражаться. Завтра же проведём разведку боем.

…Баронесса фон Ридезель цу Айзенбах готовила обед, когда вдали послышались пушечные выстрелы. Началось! Хорошо, что похлёбка уже почти сварилась. Да, вполне можно есть. Фредерика разлила похлёбку по тарелкам, помахала над ними салфеткой, чтобы остудить, села за стол вместе с двумя служанками и покормила дочерей (каждая взяла себе на колени по девочке). Едва тарелки убрали, как дверь распахнулась и в проёме показалась зелёная спина солдата, тащившего, пятясь, что-то тяжёлое. Нет, кого-то: второй солдат держал ноги.

— Сюда! — сказала генеральша, быстрым движением сдёрнув со стола скатерть.

Она склонилась над бледным лицом раненого, жилет которого был залит кровью. Ещё дышит. Генерал Саймон Фрейзер? Муж говорит, что он один стоит целого полка. Бедняга, пуля попала в живот; вряд ли выживет… Что ж, плита ещё горячая, надо вскипятить побольше воды и порвать ещё пару простыней на бинты: сейчас понесут.

Фредерика выросла в военном лагере и с самого детства помогала ухаживать за ранеными. В Европе шла Большая война… Одним из её подопечных оказался кавалерийский капитан Фридрих Адольф фон Ридезель, которому тогда было двадцать четыре года, — любимец герцога Фердинанда Брауншвейгского. Поправившись, он женился на своей шестнадцатилетней сиделке и сделал её баронессой.