Балтимор, ещё один крупный порт, где табак и зерно меняли на сахарный тростник и ром с Антильских островов, а на рынках продавали живое "чёрное дерево", справляясь о ценах на него в местной газете. Именно балтиморские купцы первыми объявили бойкот английским товарам, а нынешней зимой здесь проходил Второй Континентальный Конгресс, превратив портовый город во временную столицу Североамериканских Штатов. Вот и Уилмингтон, стоящий у слияния Кристины и Делавэра. До Филадельфии осталось тридцать три мили — четыре часа пути…
Город "братской любви" расчерчен на квадратики, словно по линейке; деловая часть отделена от жилой, церкви разных конфессий возносят острые шпили к голубому небу без облаков, но дом Бенджамина Франклина всё равно украшен громоотводом; на широких площадях — фонтаны; двух-трёхэтажные дома из тёмно-красного или светлого кирпича одним фасадом обращены к улице, а другим — в сад. На улицах полно военных; на всех лицах озабоченное выражение: четыре дня назад английская армада отчалила от Санди-Хука и направляется в залив Делавэр…
Первым делом — в Индепенденс-холл. Но прежде надо привести себя в порядок. Нельзя явиться пред очи президента Конгресса немытым, небритым и неопрятным. Сайлас Дин снабдил Лафайета рекомендательным письмом к Джону Хэнкоку — человеку, первым поставившему свою подпись под Декларацией Независимости.
После радушного приёма, оказанного французам в Чарлстоне и других городках, Жильбер возомнил, что их везде будут встречать с распростёртыми объятиями, но оказалось, что в стране свободы не менее строгий протокол, чем при британском дворе. В приёмной Конгресса к офицерам из дружественной державы отнеслись учтиво, но не более того. Мистер Хэнкок занят; обратитесь к Роберту Моррису. Ну конечно, Роберт Моррис, банкир Революции! Лафайет именно через него решал вопрос о переводе денег в Америку из Франции. Уж он-то примет их сразу. Но… нет, мистер Моррис тоже очень занят. Возможно, завтра он найдёт для вас время. Подойдите утром, часам к восьми, чтобы застать его.
Лафайет явился раньше и нетерпеливыми шагами мерил тротуар между Ратушей и зданием Конгресса. Ему ещё ни разу не доводилось выступать в роли просителя; до сих пор все шли ему навстречу, а "папа" даже забегал вперёд; не нужно было ходить за кем-то следом, дёргая за полу… Мысль о "папе" больно уколола в самое сердце. Герцог помогал зятю делать карьеру, думая вовсе не о нём! Он хотел, чтобы Жильбер "был, как все", протискиваясь вперёд через лазейки родственных связей и заискивая перед влиятельными людьми, а не шёл прямым путём истинных заслуг и смелых решений. Он слушал Жильбера, но не слышал его, снисходительный к "мальчишеским фантазиям" и уверенный в том, что наилучшим образом устроит судьбу "мечтателя". Ему просто в голову не приходило, что юнец-сирота может мыслить самостоятельно, он поступил с Жильбером, как с напроказившим школяром! И этот человек цитировал Вольтера, Руссо и Бомарше, оставаясь, по сути, ненавистным им догматиком! Что толку в красивых словах, если они не подтверждены делами?.. Но если бы только это! "Папа" предал его, раскрыл тайну его отъезда; он поступил не просто как домашний тиран — как трусливый обыватель, для которого личный покой важнее интересов его отечества!..
Ах, это, должно быть, Моррис — тот располневший мужчина за сорок, с залысинами на высоком лбу и двойным подбородком.
Моррис сильно спешил и, не дослушав Лафайета, сплавил его Джеймсу Ловеллу, президенту недавно созданного комитета внешних сношений. "Кстати, мистер Ловелл прекрасно говорит по-французски". Лафайет смог в этом убедиться: Ловелл в самых изысканных выражениях поблагодарил французских гостей за их добрые намерения в отношении его страны и порекомендовал несколько уютных мест в Филадельфии, где можно приятно провести время до отъезда обратно. К сожалению, мистер Дин вышел за рамки своих полномочий, выдавая офицерские патенты для службы в Континентальной армии; никто его об этом не просил; в иностранных офицерах нужды больше нет. Честь имею, господа.
— Подождите! — воскликнул Жильбер. — Мы проделали долгий и опасный путь, не подчинившись приказу своего короля, не ради чинов и денег; мы готовы служить волонтёрами, за собственный счёт; дело свободы нам дорого так же, как и вам. Не претендуя на признательность за пока ещё весьма незначительные заслуги, я надеюсь, что вы, при всей своей занятости, всё же дадите себе труд прочесть хотя бы письмо мистера Франклина, раз мистер Дин уже не пользуется вашим доверием…
Ловелл взял у него рекомендательные письма, и на этом аудиенция закончилась.
Жильбер был обескуражен, но не сломлен. Возле Индепенденс-холла в самом деле можно было встретить множество французов — шумных, возмущённых, раздосадованных, — которых американцы уже научились выпроваживать. Лафайету показалось, что в таверне, куда они пошли с Кальбом и Моруа, чтобы обсудить план дальнейших действий, он увидел Тронсона-Дюкудрэ. Автор трактатов по артиллерии и подрывному делу наверняка не остался без патента, надо поговорить с ним и попросить о рекомендации! Жильбер уже вскочил, чтобы бежать за Дюкудрэ, но какой-то майор, случайно услышавший о его намерениях, остановил его, бесцеремонно схватив за локоть. Не его это дело, конечно, но если господа не хотят неприятностей, с Дюкудрэ им лучше не связываться. Он успел настроить против себя всех — и американцев, и французов. В Конгрессе ему пообещали чин генерал-майора, но три генерала Континентальной армии — Генри Нокс, Натанаэль Грин и Джон Салливан — пригрозили подать в отставку, лишь бы не служить под его началом. Тогда его сделали генеральным инспектором военных мануфактур, лишив военного командования, и он перессорился с военными инженерами, начиная с Луи Дюпортайля, который три недели назад был назначен полковником инженерных войск и советником генерала Вашингтона.
Тогда, может, к Дюпортайлю? Нет, сразу к генералу Вашингтону! Его ставка недалеко от Филадельфии; завтра же едем к нему.
Но утром в дверь постучали, и Лафайет с удивлением увидел мистера Ловелла, которого сопровождал его коллега Уильям Дьюер. Они извинились перед маркизом за слишком сухой приём и пригласили выступить в Конгрессе, чтобы объяснить, что привело его сюда.
Свою речь Жильбер специально не готовил и не репетировал; слова лились легко и свободно, из самого сердца, ведь он говорил то, что думал и чувствовал. Конгрессмены (их было не более десятка) терпеливо выслушали его гимн свободе и вынесли резолюцию: в награду за большие заслуги и рвение присвоить Жильберу дю Мотье, маркизу де Лафайету, звание генерал-майора со всеми полагающимися почестями и правом участвовать в военных советах, но лишь в качестве иностранного наблюдателя. Остальные офицеры, прибывшие вместе с ним, должны вернуться домой.
Жильбер шёл медленно, а не своим обычным стремительным шагом, и уже по этому признаку друзья поняли, что его постигла неудача. Но ничего, ещё не всё потеряно! План тот же: переговорить с генералом Вашингтоном. Он будет здесь первого августа, Жильбер приглашён на ужин в его честь.
В восьмом часу вечера Лафайет в васильковом французском мундире поверх белого камзола, в начищенных до блеска сапогах, напудренном парике и с генеральским шарфом через плечо вошёл в "Сити-Таверн". В большом зале, освещённом тремя люстрами, стояли в два ряда сдвинутые столы, за которыми не оставалось свободных мест. Военные преобладали, хотя среди тёмно-синих мундиров встречались и коричневые сюртуки; все работали челюстями, поглощая ужин и обсуждая последние события; девушки в белых чепчиках и передниках разносили кружки с пивом и бутылки мадеры, блюда с устрицами, окороками, жареными индейками и форелью; к потолку поднимался сизый табачный дым. Остановившись на пороге, Лафайет безошибочно выхватил взглядом генерала Вашингтона, хотя прежде никогда его не видал. Спутать генерала с кем-то другим было невозможно: на голову выше прочих, широкоплечий, с прямой спиной, рыжеватые волосы стянуты в хвост чёрной лентой; внимательно слушает, но сам молчит. Жильбер поздоровался по-английски, поклонился и вручил записку от Хэнкока вместе с письмом от Франклина.
