На закате солнца они достигли густой буковой рощи, зеленевшей на отлогом скате холма. Тут Косинский спрыгнул с седла, накормил и напоил свою лошадь, после чего привязал усталое животное к свесившемуся вниз крепкому суку большого дерева, в тени которого оно тотчас легло отдыхать. Сам он также растянулся на мягком мху, закрыл глаза и как будто заснул.
Лукавский отвёл своего коня шагов на пятьсот дальше в лес, позаботился о подкреплении его сил, нашёл ему удобное местечко, а сам подкрался, под прикрытием кустарника; как можно ближе к Косинскому.
Ночные тени стали спускаться наконец всё ниже и ниже. Тусклое сияние звёзд едва освещало темноту леса.
Тут Косинский поднялся и стал пробираться между кустарниками с уверенностью человека, хорошо знакомого с местностью.
Лукавский с трудом следовал за ним, так как ему приходилось двигаться с большою осторожностью, чтобы не выдать своего присутствия треском хрустнувшей ветви. Однако лес скоро поредел. Широкие аллеи, как и поставленные там и сям скамейки, указывали на то, что здесь начинался уже старательно содержимый господский парк.
Всё реже становились группы деревьев; вскоре послышались громкие человеческие голоса и за парком открылся большой ярко освещённый замок с множеством хозяйственных построек кругом. Дорога вела к растворенным настежь решетчатым воротам парадного двора, где сновала туда и сюда многочисленная прислуга, тогда как в ярко освещённых окнах первого этажа мелькали фигуры гостей, в большом количестве съехавшихся в дворянскую усадьбу.
Косинский вошёл во двор. Никто не обратил на него внимания. Польские магнаты всегда были окружены таким множеством мелкой шляхты в своей свите, что эти служащие при многочисленном собрании своих господ едва знали друг друга в лицо.
Лукавский осторожно остался в тени леса, но так, чтобы быть в состоянии видеть сквозь решётку всё происходившее.
Долгое время дожидался во дворе Косинский, пока, наконец, поспешно двинулся навстречу вышедшему из дома слуге; тот при виде его, казалось, удивился; приезжий, как ясно мог рассмотреть Лукавский, сунул ему в руку сложенную бумажку. Скрипя зубами, Лукавский тихо произнёс проклятие и погрозил издали стиснутым кулаком. В эту минуту он услыхал за собою шаги и почувствовал, как чья-то рука легла на его плечо. Он машинально схватился за кинжал, бывший у него за поясом, но через миг весь его страх пред неожиданным нападением совершенно рассеялся. Быстро обернувшись, Лукавский увидал бородатого мужчину, который говорил заплетавшимся языком:
— Не правда ли, пан, староста Лубенский — превосходный человек и радушный хозяин, который не считает бутылок, выпитых его гостями? Пойдём, осушим ещё бокал токайского за его здоровье!
— Ах, — сказал Лукавский, — так этот замок старосты Лубенского?
— Чёрт возьми, — пробормотал подвыпивший гость, — должно быть, ты сломал шею полудюжине бутылок больше, чем я, если даже не понимаешь, где находишься. Да, да, молодёжь становится всё изнеженнее и не может ничего больше переносить! Разве мы не пировали здесь три дня подряд, так что наверно опустошили половину погребов Лубенского? А ты ещё спрашиваешь, куда ты попал! — Он громко захохотал и так сильно хлопнул по плечу Лукавского, что сам потерял равновесие и, пошатнувшись, должен был ухватиться за решётку. — Пойдём однако, — воскликнул болтливый кутила. — Я научу тебя, как надо пить по-старинному польскому способу, чтобы не сделаться посмешищем служащих при погребе.
Он хотел потащить с собою Лукавского, но тот не терял Косинского из вида и увидал, что последний, снова пошептавшись с слугою, вернувшимся из замка, опять оставил двор и углубился в парк.
Сильным толчком Лукавский отшвырнул пьяного прочь от себя и поспешил за Косинским в лес, тогда как пожилой гость, зашатавшись на слабых ногах, послал ему вдогонку несколько крепких и без сомнения откровенных ругательств.
— Ах, ты, несчастный! — прошептал про себя Лукавский, спеша по следам Косинского. — Значит, я не ошибся! Этот Лубенский — креатура Понятовского и, как тот, наёмник России. Косинский поспешил к нему, чтобы выдать наш план пред самым его исполнением. Но, клянусь Богом, если из-за него не удастся спасение отечества, он не избегнет своей кары!
Косинский вернулся к месту, где привязал свою лошадь. Лукавский держался совсем поблизости. Он ожидал, что Косинский пустится в обратный путь, и держал наготове свой кинжал, чтобы кинуться на него и отмстить ему за предательство. Но Косинский не отвязал лошади; он отстегнул только ремни, которыми был притянут к седлу его плащ, закутался в него и растянулся на мягком лесном мху. Через несколько времени Лукавский услыхал глубокое и спокойное дыхание спящего.
— Что это значит? — прошептал он. — Неужели тёмное дело ещё не совершилось? Я должен посмотреть, что произойдёт далее, потому что, только узнавши всё, будет возможно помешать предательскому замыслу.
Он улёгся на землю в нескольких шагах от товарища под прикрытием густого кустарника и чутко прислушивался к каждому движению спящего. Злоба и напряжение не давали ему забыться сном, хотя ночные часы тянулись бесконечно для его нетерпения.
Утро давно уже наступило, но Косинский всё ещё отдыхал на своём ложе. Наконец, он поднялся, но и тут не стал собираться в обратную дорогу; напротив, он вытащил из сделанной сумки походную флягу, развернул кое-какую холодную закуску и позавтракал так спокойно, точно был на охоте и ожидал на этом месте прилёта дичи. Потом он покормил лошадь и ещё подождал около часа. Наконец, он снова повернул к замку и пошёл по той же дороге, по которой ходил накануне, причём опять так сильно погруженный в свои думы, что Лукавскому не составляло труда следовать за ним, прячась в кустарниках.
У входа в лес, на границе между ним и парком, стоял шалаш из мха, полуприкрытый плакучим ясенем и окружённый молодой буковой порослью. В этот шалаш вошёл Косинский. Лукавский спрятался как раз позади него и мог явственно расслышать каждое движение, каждый вздох Косинского сквозь тонкую мшистую стену.
Прошло ещё полчаса и вдруг раздались лёгкие шаги по дороге от замка. Выглядывая из-за шалаша, Лукавский увидал молодую девушку, показавшуюся на ближайшем повороте. Ей было лет семнадцать; её туалет состоял из простого утреннего платья тёмной материи и широкополой соломенной шляпы. Тёмно-русые волосы обрамляли густыми локонами её нежное, словно выточенное лицо с благородными чертами, на котором сияли большие блестящие глаза. Она шла медленно, точно совершая утреннюю прогулку, но её взоры с тревожным ожиданием устремились на мшистую беседку. Чем ближе она подходила к ней, тем больше ускоряла свой шаг, словно побуждаемая внутренним нетерпением. Поравнявшись с шалашом, молодая девушка остановилась и вошла в него, после чего Лукавский услыхал ликующий возглас, а потом наступило краткое молчание.
— Чёрт возьми, — пробормотал он, — неужели я был не прав пред Косинским? Неужели всё это было только любовной чепухой?
Он припал ухом к мшистой стене.
— Тебя привёл сюда Господь, мой любимый друг, — говорил в шалаше женский голос, — я считала себя покинутой всеми и самим Небом, а теперь, когда ты находишься со мною, ко мне вернулись мужество и сила. Теперь я снова надеюсь, что Бог всё-таки хочет спасти меня от угрожающей опасности.
— А какая же опасность угрожает тебе, Юзефа? — спросил Косинский. — Дай Бог, чтобы она не была слишком близкой, потому что я приехал, чтобы почерпнуть у тебя мужество и силы для важного дела, которое должно дать мне свободу бороться за тебя.
— Ты знаешь, мой возлюбленный, — ответила Юзефа, — что твой двоюродный брат сватается ко мне.
Дрожащим от гнева голосом Косинский воскликнул:
— Как, он, похитивший мою честь, моё имя, хочет теперь отнять у меня всё, что составляет моё счастье и надежду в мире?
— Всеми силами противилась я этому сватовству, но отец остаётся глух к моим мольбам, — продолжала Юзефа, — многочисленные гости из соседних поместьев собрались у нас, и вчера он объявил, чтр моя помолвка с ненавистным человеком должна состояться. Я решилась идти наперекор своему отцу пред целым светом и прибегнуть к защите церкви — единственному убежищу, которое оставалось мне, но которое потом, конечно, разлучило бы меня с тобою навеки.
