— Ну, милейший барон, если между двумя мужчинами возникает такая сильная взаимная антипатия — как я заметила, граф Игнатий был также неприятно поражён при виде вас, — то можно с достоверностью предположить, что причиной тому является дама.

Фон Пирш покраснел, а потом сейчас же побледнел, как мертвец. Образ подруги его детства, заслонённый пред ним властной красотою графини, внезапно встал пред его мысленным взором во всём своём обаянии; дрожащею рукою взял он свой бокал и выпил наполнявшую его пенистую влагу до последней капли, после чего со смущённой улыбкой, не поднимая потупленного взора, произнёс:

— Вы говорите — дама? Я не понимаю вас... Насколько мне помнится, у меня не было никакого общего знакомства с графом Потоцким в дамском кругу. Ведь я ещё так недавно произведён в офицеры и мало бывал в свете; я состоял пажом...

— Ах, — перебила графиня, — пажи при дворе Фридриха Великого, должно быть, в самом деле совсем не похожи на пажей при иных дворах, если центром их помышлений не служит какая-нибудь дама. Нет, вам не отвертеться от меня, барон! Вспомните, что наследственный недостаток моего пола — любопытство; кроме того, я первая хочу оказать вам доверие, значит, не одно любопытство принуждает меня задавать вам вопросы, которые могут показаться вам, пожалуй, искренними. Я расспрашиваю вас из участия к одной особе... Она дружна со мною, и её, как я полагаю, заинтересует, а, может быть, даже и чувствительно заденет известие, что граф Игнатий Потоцкий навлёк на себя в Берлине или где бы то ни было за границей антипатию кавалера из-за дамы, так как у моей приятельницы есть основание думать, что сердце графа Потоцкого не имеет для себя притягательного пункта за пределами отечества.

— А, вот как? — пылко воскликнул Пирш с засверкавшими гневом глазами. — А между тем он осмеливался увлекать на чужбине юное, благородное, доверчивое сердце! Значит, этот человек вдвойне обманул доверие; значит, он заслуживает той ненависти, которою пылает моё сердце. А я был ещё готов упрекать себя за неё!..

Графиня откинулась ещё дальше на подушки дивана; её грудь волновалась, глаза метали пламя из-под ресниц; тем не менее она сказала равнодушным, спокойным тоном:

— Как странно!.. Ещё вчера мы были совершенно чужды один другому и даже не знали о существовании друг друга на белом свете, а сегодня мы — друзья, поверенные сердечной тайны. Не кажется ли невольно, что нас свело вместе небесное произволение и, как всегда при вмешательстве небес, непременно к добру? Поэтому, как истинные друзья, отложим в сторону всякую скромность, чтобы мы действительно могли сотворить добро и рассеять заблуждения, которые в противном случае угрожают роковым исходом!.. Расскажите мне всё о своей встрече с графом Потоцким, всё о той даме, — прибавила она слегка дрогнувшим голосом, — которая подала повод к отвращению, с первого же взгляда подмеченному мною между вами и графом.

Сирена протянула Пиршу руку, и он поднёс её к губам, но сделал это как будто лишь из обычной любезности, так как его губы лишь мимолётно коснулись этой прекрасной розоватой ручки, которую он целовал так пылко незадолго пред тем.

— Да, — ответил он, — пожалуй, было небесное произволение, что я встретил здесь графа и вместе с тем нашёл такую добрую приятельницу, как вы; да, вы должны всё узнать... А между тем... — перебил сам себя барон, как будто напугавшись, — я обещал ему молчать...

— Только не предо мною! — подхватила графиня. — Разве вы не говорили с ним при мне о его тайне? Разве не слыхали, что он называл меня своею приятельницею?

— Да, да, — согласился фон Пирш, заглядывая в большие пламенные глаза графини Елены доверчивым взором, полным ребяческой преданности. — О, вы не можете себе представить, графиня, как мне отрадно высказать всё, что так долго лежало у меня на сердце! Вы не поверите, как искренне влечёт меня к вам моё сердце, как я желал бы отдать в ваши руки все свои надежды, всё своё счастье!

— Так говорите же! — воскликнула повелительным тоном графиня, нетерпеливо сцепляя между собою концы своих пальцев.

Фон Пирш некоторое время смотрел в пространство, как будто замечтавшись, после чего заговорил мягким, печальным голосом:

— Чтобы объяснить вам всё это, графиня, я должен вернуться к своему детству. Я рано осиротел, и мои первые воспоминания связаны с домом старинного друга моего отца, который принял меня в свою семью и добросовестно заботился обо мне. У него в доме, который стал для меня родным, росла его племянница, такая же сирота, как и я, и заменяла своему дяде родную дочь. Она была на несколько лет моложе меня, и мои самые ранние детские воспоминания, первые нежные цветы пробуждающейся жизни связаны с нашими детскими забавами.

— Понимаю! — прошептала про себя графиня, — первые побуждения коренятся так глубоко в человеческом сердце, что срастаются со всеми фибрами жизни.

— Ещё в ранней юности я был принят в число пажей короля, — продолжал фон Пирш, — и при каждом отпуске, в каждый свободный час, когда я избавлялся от строгого стеснения службы, я летел в дом, ставший для меня родным. И я, и Мария, как любящие брат и сестра, радовались нашему свиданию. Но она не могла оставаться для меня век сестрою, — вздыхая, прибавил юноша. — Нам приходилось или стать друг другу чужими, или сойтись ещё гораздо ближе; моё сердце привязывалось всё крепче, всё искреннее к ней; я сознавал, что люблю её, и мне казалось, что она разделяет мои чувства и любит меня больше, чем брата. Мария радостно кидалась мне навстречу, сердечно и ласково здоровалась со мною, когда я приходил, провожала меня грустным-грустным взглядом, когда я удалялся!.. Так мог ли я не поверить, что также любим ею? — простодушно спросил он.

— Да, да, — проговорила графиня, как будто впавшая в задумчивость, — женское сердце крепко держится за юношескую дружбу, которую мужчина забывает несравненно легче.

— Так шло между нами, — продолжал Пирш, между тем как его взоры омрачились, — до той весны, когда я однажды от полноты сердца высказал свои чувства и открыл Марии мою любовь.

— А что же она? — спросила графиня.

— Она испугалась, стала уклоняться, да как раз нам помешали: пришёл её дядя с незнакомым мужчиной, которого я никогда ещё не видел в его доме и которого он представил мне под именем господина Балевского.

— И этот незнакомец был Игнатий Потоцкий?

— Он самый. Мария смутилась при его появлении, и я должен был видеть, что она прислушивалась к его словам, краснела от его взглядов... Любовь видит зорко, графиня, если имеет повод к ревности.

Графиня прижала руку к сердцу и тихонько прошептала про себя:

— Да, любовь видит зорко.

— И я не был в состоянии постичь, — продолжал фон Пирш, — как могла она так забываться пред незначительным иностранцем, который казался мне торговым агентом; ещё менее было мне понятно, с какой стати её дядя позволял этому человеку бывать запросто у себя в доме. Теперь, конечно, я понимаю: граф Потоцкий — блестящая партия для его племянницы, на которую бедный паж даже не смел поднять свои взоры, — заключил молодой человек с горьким смехом.

— Поднять свои взоры? — воскликнула графиня. — Ах, да, ведь вы не назвали имени вашей подруги детских лет и её дяди!

Фон Пирш колебался в смущении.

— Я желаю знать эти имена, — сказала графиня, — половинное доверие есть оскорбление. Да и каким образом, — прибавила она, подавляя своё волнение, — могу я помочь вам, если не узнаю всего?

— Вы правы, — ответил барон. — Мою приятельницу зовут Мария фон Герне, а её дядя — министр прусского короля.

— Фон Герне? — воскликнула графиня, — министр прусского короля? Но, Боже мой, это — совсем не то, чего я ожидала; я думала, что дело идёт о любовной интрижке, которую граф позволил себе там под вымышленным именем и которой было бы легко помешать, открыв вашей приятельнице глаза на то, что она была жертвою обмана; но это — дело серьёзное, без сомнения серьёзное... Кроме того, — проговорила она, размышляя про себя, — с какой стати появляется там граф Игнатий Потоцкий под чужим именем? ведь не может же он осмелиться обмануть прусского министра!..