— Отлично! — тихо произнёс он про себя. — Герне сдержал своё слово; нетрудно будет приобрести голоса, когда такой важный двигатель, как золото, выкажет свою убедительную силу. Печально, что это так, но ради достижения великой цели пригодны все средства.

Граф передал конверт с печатью слуге, чтобы положить к остальным письмам и эту бумагу, которую он не намерен был бросать. При этом из большого делового конверта выпала ещё маленькая, изящная записка.

Слуга нагнулся и подал её своему господину.

Граф Игнатий взглянул на изящный, несколько неуверенный почерк, которым был написан адрес на записке, и на резко выступавшую красную печать, изображавшую голубя с письмом в клюве.

Серьёзное, почти мрачное пред тем лицо графа сразу осветилось радостным выражением. Он сделал знак слуге, тотчас же понёсшему остальные письма по направлению к дому, разорвал конверт и пробежал взором письмо, написанное на шёлковой бумаге с золотым обрезом.

— Спасибо, — прошептал он, — спасибо за твой нежный привет, мой прелестный цветочек, обвившийся вокруг покрытого инеем ствола моей жизни, чтобы украсить его новой юной прелестью. Твой милый аромат, издалека доносящийся ко мне, живит и укрепляет меня во всякой борьбе, которая попадается на моём пути и которую мне предстоит ещё перенести, чтобы затем мирно срывать цветы любовного счастья.

Граф окинул взором вокруг, не подглядывает ли кто-либо за ним; но ни на дворе дома, занимаемого им, ни в его окнах не было никого. Тогда он пылко прижал к своим губам маленькую записку, с минуту вдыхал в себя нежный аромат духов, издаваемый бумагой, и затем спрятал последнюю у себя на груди.

Правда, никто из окон дома, никто во дворе не наблюдал за ним, но всё же в этот миг на него был устремлён взор пары пылких глаз.

Оставив Янчинский дворец, графиня Елена Браницкая с минуту колебалась и размышляла на его пороге. Затем она подозвала лакея, стоявшего у дверцы её экипажа, и приказала:

— Поезжайте домой, я хочу прогуляться пешком!

Экипаж уехал, и графиня твёрдою и гордою поступью направилась через двор на улицу.

— Да, — говорила она про себя, не обращая внимания на почтительные поклоны горожан, уже давно стоявших у дворцовой решётки, — да, это необходимо, я обязана дать ему отчёт во всём, что сделала и что он не может понять. Он очевидно ненавидит и презирает меня, так как я предала его друга... он должен знать, что я сделала всё, что была в состоянии сделать; он должен знать, что я преклонилась пред императрицей — врагом моего отечества, возносила ей свою благодарность и преданность, чтобы искупить тем свою измену и оградить Людовику от гнева её отца и от недостойного ига! А если он спросит, — произнесла она ещё тише, замедляя свой шаг, — почему я сперва выдала то бегство, чтобы затем... — Её лицо пылало, дивная улыбка легла на её губы, и она, подобно вырвавшемуся дыханию, робко прошептала: — государыня поняла меня, поймёт меня и он, если... если...

Графиня не окончила, но сияющим взором взглянула в синеву небес и с поднятою головою пошла дальше.

Наконец Браницкая достигла поворота на большую улицу и, быстро осмотревшись, сказала:

— Там, вот в том доме с обвитою зеленью решёткой... о, я отлично знаю, где он живёт!., ведь я должна знать это, чтобы иметь возможность отыскивать его своими мыслями, которыми я так долго принуждена была следить за ним издалека! Смелее, смелее, глупое сердце! высшее счастье жизни стоит минуты смирения, смирения пред ним, так высоко стоящим над всеми, пред ним единственным, на которого я когда-то обратила свой взор!..

Сердце графини усиленно забилось, её щёки пылали; она лёгким шагом перешла улицу и подошла к увитой зеленью решётке, охватывавшей с этой стороны двор пред домом Потоцкого.

Тут Браницкая увидела въехавшего во двор верхового и услышала голос Потоцкого. При звуке этого голоса она вся так и затрепетала и ближе прильнула к решётке, чтобы видеть всё сквозь её ветви; она не хотела теперь встретиться с ним при посторонних; то, что она была намерена сказать ему, касалось лишь её и его одного, только его одного.

Графиня видела, как Потоцкий принял письмо и равнодушно осмотрел его. Она нетерпеливо топнула ногой о землю. Она ждала, чтобы слуга удалился, а затем намеревалась пойти графу навстречу; ведь должен же он был выслушать её, он должен был вернуться с нею, и когда он выслушает её, то... Её сердце забилось трепетной страстью.

Она уже хотела поспешить вдоль решётки ко входу и вдруг увидела, как граф Потоцкий взял в руки маленькую записку, с каким выражением счастья он прочёл её и как наконец пламенно прижал её к своим губам.

Её горячо бившееся сердце судорожно сжалось, словно схваченное ледяною рукой смерти; её глаза устремили свой неподвижный взор сквозь зелень ветвей, её бледное лицо исказилось судорогой, а рука, ища опоры, ухватилась за прутья решётки.

Так она и осталась стоять, в то время как Потоцкий медленно направлялся к воротам.

Он не заметил, что конверт записки, столь осчастливившей его, остался лежать на земле.

— Бедный Тадеуш, бедная Людовика! — сказал он, поникнув на грудь головою, — каким мрачным кажется мне ваше горе на фоне моего лучезарного счастья! Как могла Елена так скверно поступить по отношению к вам? Я считал её доброй и благородной, и что же... Тадеуша она вовсе не знала и едва знакома с Людовикой... Что за причина могла подстрекнуть её? Неужели в каждом женском сердце дремлет демон, который пробудясь, творит зло из одной только любви ко всему злому? Нет, нет... если во всех женских сердцах и извивается змея рая, то я знаю одну, которая принадлежит одному небу; в это я буду верить, пока наслаждаюсь ярким солнечным светом!

Разговаривая таким образом с самим собою, граф вышел со двора и направился к центру города.

Графиня Елена не расслышала его слов; ведь она видела, достаточно видела, и её муки не могли бы увеличиться, если бы она даже и услышала.

Она всё ещё стояла прислонясь к решётке, всё ещё устремила свой неподвижный взор на то место, где только что стоял граф.

Вдруг её взгляд упал на лежавшую на земле бумагу.

Мягко крадучись и всё же быстро и смело подвигаясь вперёд, походя своими движениями на тигрицу, графиня направилась ко входу, всё ещё не спуская взора с мелькавшего сквозь прутья решётки и зелень листвы листа бумаги. Она вошла во двор и одним взглядом охватила все окна; в них не было никого, кто мог бы видеть её. С быстротой молнии она подняла с земли конверт письма и поспешила снова на улицу, а затем медленно пошла по направлению к своему дому, силою воли подавляя в себе снедавшее её нетерпение.

Улицы всё более и более оживлялись. Графиня встретила нескольких знакомых, приветствовавших её и даже заговаривавших с нею, и ей приходилось со спокойной, равнодушной улыбкой на губах подавлять все муки в своём сильно бившемся сердце, ощущая на нём, словно жгучую рану, роковую бумагу.

Наконец она добралась до своего дома, заперлась на ключ в своей спальне и дрожащими руками вытащила листок, который должен был пролить свет в ночной мрак, объявший её разум. Конечно, нельзя было ждать от этого света жизненной теплоты, как от солнечных лучей; напротив того, благодаря ему царивший мрак должен был показаться ещё мрачнее, но он должен был указать пылавшему в ней гневу путь мщения.

Однако конверт мало годился на то, чтобы пролить этот демонический свет. На нём ничего не было написано, кроме слов; «Господину Балевскому», а маленькая печать изображала лишь голубя с письмом; последняя была оттиснута, по-видимому, печаткой на драгоценном камне.

Почерк был очевидно женский, а бумага издавала тонкий аромат духов. Графиня с какою-то ревнивою жадностью втягивала его в себя, как бы ища в этом ужаснейшем самоистязании горького удовлетворения своим огромным сердечным мукам. Этот аромат и изящная печать указывали на то, что дама была знатной.

— Но разве мало женщин, — сказала графиня, осматривая бумагу пылающим взором, в который она вложила всю свою душу, — которые так легко постигают эти внешние качества знатного света... в особенности благодаря такому учителю, как граф Игнатий Потоцкий? Разве в Париже можно отличить женщину с театральных подмостков от герцогини? И дама, писавшая это письмо, именно и должна быть таковою, так как она не знает его и пишет ему под фальшивым именем Балевского! О, если бы это было мимолётной связью, без которой не может обойтись такой человек, как Игнатий, и которую я тысячу раз простила бы ему!