— Но намерения, ваше величество... добрые намерения... — попытался было возразить граф Потоцкий.

Но Фридрих не дал ему кончить и почти резко сказал:

— Господь Бог, высшее Существо, управляющее миром, пусть судит людей согласно их намерениям, король же должен судить их поступки; если он будет терпеть возле себя волю или планы другого, то это будет равносильно тому, что он снимет с головы корону и швырнёт её в прах или сделает свой скипетр игрушкой случая... Я, граф, не терплю подобной воли ни подо мною, ни рядом с собой; мания величия слуги должна разбиться о непоколебимую скалу королевского достоинства; дерзкая мысль подданного подарить корону своему королю и в качестве даятеля стать выше того, кто примет её, должна быть уничтожена до атома, так как в подобной мысли кроется гибель монархии!

— Боже мой, — воскликнул граф Потоцкий, — вы, ваше величество, может быть, и правы, но я тем не менее умоляю вас, сжальтесь!

Взор короля был глубоко печален и сострадателен.

— Король может простить всякое преступление, — сказал он, качая головою, — но только не посягательство на величие его короны. Вспомните легенду о ковчеге завета в иерусалимском храме. Кто дерзко касался его, того поражал смертельный удар молнии, вырывавшийся из святая святых Израиля, а ведь в том ковчеге завета, по верованиям Ветхого Завета, обитал Сам Бог, Который самодержавнее всех королей, Который никому, кроме Самого Себя, не даёт отчёта, в то время как я обязан отчётом своему народу и мировой истории.

Граф Потоцкий огорчённо вздохнул и поник головою на грудь.

— Не думайте, — продолжал Фридрих и его большие глаза заметали пламя, — что я суров только к другим там, где это требуют достоинство и право моей короны! Посмотрите на меня самого! Я без всякого сожаления подавил в своём сердце всё, что волнует и делает счастливыми людей в их земной жизни, что представляет собою центр их существования, чтобы всеми своими силами, всеми помыслами и желаниями принадлежать только моему королевскому долгу. Как солдат на своём посту, я живу лишь своею службою и только в немногие минуты, которые я улучаю при своих обязанностях, я позволяю себе мимолётный отдых, становясь лишь на самое непродолжительное время человеком. Теми, кто ближе всех моему сердцу, я пожертвовал безжалостному королевскому долгу, который покоится на моей голове, как покоится на голове каждого члена моего королевского дома... Подобный долг суров! — прибавил он таким нежным и мягким тоном, какой редко можно было услышать от него. — Я без колебаний, без жалоб исполнял его по отношению к самому себе и к своим близким; потому-то я и могу и должен исполнить его по отношению к своему слуге!

Граф молчал.

Он понял, что все слова будут напрасны пред такою непоколебимою волею, пред таким высоким достоинством монарха.

Король приблизился к нему, положил руку на его плечо и сказал:

— Откровенно говорю вам, граф, мне очень приятно убедиться, что человек, которого я уважал, заслуги которого я ставил очень высоко, не был способен на низкий поступок из-за корыстных побуждений, и я благодарен вам за то, что вы убедили меня в этом; но то преступление, которое он совершил против моей короны и государства, помешав моей политике и раскрыв под моими ногами опасную бездну, я не могу простить ему и не прощу. Он осмелился на дерзкую поездку Фаэтона в солнечной колеснице и не должен избежать карающей молнии, которая поразит его, чтобы избавить мир от опустошительного пожара, который он было зажёг своею легкомысленной игрою.

— Я не вправе просит далее, — сказал граф Потоцкий, — признаюсь, что вы, ваше величество, правы. Эта минута велика, как мир, и будет жить во мне воспоминанием о страшном потрясении, но это воспоминание будет священным. Эта минута открыла моему взору блестящее величие истинного королевского достоинства, которое неизмеримо возвышается над низким миром, в своём вечно чистом блеске, но вместе с тем и в вечном ледяном покрове, как и вершины гор. В трепетном изумлении я преклоняюсь пред самым тяжёлым и суровым долгом короля, который едва ли доступен для сердца обыкновенного человека, пред долгом отказывать в милосердии. Но я, ваше величество, последую голосу своего сердца; я точно так же исполню свой долг; я люблю мадемуазель фон Герне, я предложил ей свою руку ещё тогда, когда её дядя находился на высоте своего положения, когда его озаряло почётное доверие величайшего из монархов нашего века. Теперь я не возьму назад своей руки; я гордо поведу в свет мадемуазель Герне в качестве своей супруги и буду убеждён, что ни одна женщина в мире не будет достойнее её носить имя моего рода.

При последних словах графа Потоцкого взор короля загорелся искренней радостью.

— Вы нравы, граф Потоцкий, — сказал он. — Вы поступаете, как смелый человек и как истый дворянин; будьте уверены, что мадемуазель фон Герне будет всегда пользоваться моим расположением. Я с удовольствием буду принимать графиню Потоцкую и никто не посмеет огорчить её хотя бы только взором. Всё то, что сделал для меня её дядя, все услуги, оказанные мне им, будут зачтены ей; его же вина никогда не будет бременем для имени Герне и на представителя этого имени никогда не падёт и тень упрёка в Прусском королевстве. Будьте счастливы, дорогой граф! желаю, чтобы добрый гений Польши сохранил вас для вашего отечества и в будущем подарил ему побольше людей, подобных вам.

Фридрих протянул руку графу. Последний наклонился и прежде чем король мог помешать тому, поцеловал её. Затем он медленно направился к двери, на пороге ещё раз поклонился и вышел.

— Благородный человек, — произнёс вслед ему король, — и, к сожалению, я должен причинить ему горе. Но долг прежде всего... разве и я также не испытал горя? Когда родишься королём, не имеешь права на счастье обыкновенного человека! — Он позвонил и приказал снова позвать канцлера и начальника полиции. — Дорогой Филиппи, — сказал он последнему. — Позаботься о том, чтобы твоя полиция никоим образом не беспокоила графа Потоцкого; мне известно всё, что касается его, и я впредь не желаю иметь какие бы то ни было рапорты о нём.

Филиппи молча поклонился.

— А ты, дорогой канцлер, — продолжал король, обращаясь к фон Фюрсту, — после окончания следствия по делу министра фон Герне, отошли всё делопроизводство в уголовное отделение сената в Берлине, с приказанием дать отзыв относительно степени наказания министра; затем я уже лично постановлю приговор. А теперь позаботься о том, чтобы мадемуазель фон Герне, племянницы министра, ничем не беспокоили в её квартире; в отношении этой дамы пусть соблюдают величайшие знаки внимания, и, если у неё будет недостаток в деньгах, уведоми об этом меня; забота о ней является моим личным делом.

— Я поступил вполне согласно вашему приказанию, ваше величество, — ответил фон Фюрст; — господин фон Герне был мне другом, он поручил моему попечению свою племянницу и, как бы он ни был виновен, я считал себя обязанным и вправе оказать ему эту последнюю дружескую услугу.

— Ты был прав, — приветливо сказал король. — Теперь ступай и позаботиться о том, чтобы сенат составил свой доклад вполне беспартийно и нелицеприятно. Не следует ничего прощать Герне и прикрывать его, но также не следует предполагать, что с ним нужно поступить строже, чем он заслуживает того, потому что находится теперь в немилости у меня.

Затем король попрощался с ними, слегка прикоснувшись рукою к шляпе. Оба они удалились. Затем Фридрих приказал позвать своего государственного секретаря и с ясным и спокойным сознанием принялся за свою ежедневную работу, сделавшую его при его строгом, неотступном исполнении обязанностей беспрерывно движущимся зубцом в сложной системе шестерён государственной машины.

Граф Игнатий Потоцкий ехал так быстро, насколько позволяли лошади его наёмной кареты, обратно в Берлин. Хотя он и был огорчён и взволнован отказом, который встретили его великий план будущности его отечества и его ходатайства у короля об участи фон Герне, но вместе с тем он был преисполнен чувством глубокого удивления пред великим монархом, так ясно представлявшим себе свой королевский долг и твёрдо, безошибочно шедшим прямым путём, которым он следовал в течение всей своей жизни и который привёл его на его недосягаемо гордую высоту. Ясная уверенность овладела также и графом; он знал, что ему делать; он ни минуты не колебался в своём решении, которое, несмотря на его печаль, сулило ему так много счастья; он знал, что если всё и будет иначе, если его планы, которые он так долго лелеял и подготовлял, даже разрушились, всё-таки ему предстоял великий, благородный труд на пользу своего отечества.