В этот момент вошёл министр фон Герне. При виде представившегося ему зрелища он остановился в испуге у дверей. Слова учтивости замерли у него на устах.

Мария поспешила к нему и прильнула к его груди, точно ища защиты от стоявшей пред нею с угрозой разгневанной графини.

Та скрестила руки на груди и, вызывающе глядя на министра, сказала:

— Вы пришли кстати, сударь, чтобы рассеять безумство вот этого ребёнка.

— Безумство? — спросил министр. — Я не понимаю вас, я не могу постичь...

— Вы поймёте! — подхватила гостья. — Ваша племянница увлеклась безрассудной любовью к человеку, который преступно играл её сердцем и втёрся к вам в дом под вымышленным именем.

— Я всё ещё не понимаю, — строго произнёс министр.

— Я говорю про того господина Балевского, — перебила графиня, — который обворожил глупенькое сердечко этого ребёнка, который — совсем не то, чем он себя выдаёт, потому что он называется вовсе не Балевским, а графом Игнатием Потоцким.

— Мне это известно, — гордо произнёс фон Герне.

— Известно? — воскликнула молодая женщина. — Значит, вы были сообщником этой забавы?

— Сообщником? — сурово промолвил сановник, — это слово, по-моему, выбрано неудачно.

— Напротив того, оно приходится кстати, — возразила его гостья, — потому что граф Игнатий Потоцкий, увлёкший сердце вашей племянницы, не должен и никогда не будет ей принадлежать, никогда не протянет ей своей руки, как она воображает в своём безумном ослеплении! Он не сделает этого — слышите? — потому что я этого не хочу, потому что я не отпущу его на свободу!

— Не тратьте понапрасну слов! — холодно сказал министр. — Я не могу признать за вами право говорить о вещах, касающихся только одного меня, и отвечать таким образом на учтивость, которую я оказал вам, принимая вас как знакомую моего друга.

— О, не верьте ей, дядя, не верьте; она обвиняет в коварной измене друга, — воскликнула Мария, — в любви к которому я сознаюсь пред вами и целым светом; но это — неправда; нет, то, что она говорит, — неправда, или правый Бог не управлял бы больше миром.

— Успокойся, дитя моё, успокойся! — сказал министр, ласково проводя рукою по волосам племянницы. — Пожалуй, я был не прав, что скрыл от тебя, кто такой тот незнакомец, которому дозволил приблизиться к тебе, чтобы ухаживать за тобою. Теперь ты узнала это; знай также, что твоя любовь давно уже не была для меня тайной и что ты свободно можешь признаться в ней пред целым светом! Вы конечно поймёте, — продолжал он, обращаясь к графине, — что после необъяснимой для меня сцены, только что разыгравшейся здесь, гостеприимство, которое я охотно оказал вам, становится неуместным и нежелательным как для меня, так и для вас.

Дикий гнев вспыхнул в пламенных взорах графини Браницкой, и она воскликнула:

— Вы не знаете, с кем говорите.

— Я говорю с дамою, — произнёс фон Герне, — и уверен, что вы не заставите меня забыть о том.

Графиня замолчала, но по её губам мелькнула улыбка, полная страшной угрозы. Она бросила на Марию, по-прежнему прятавшую лицо на груди своего дяди, взор, проникнутый смертельной ненавистью, и опрометью кинулась вон из гостеприимного дома.

Министр подвёл молодую девушку к креслу, поцеловал её в лоб и сказал:

— Не бойся этой женщины! Вероятно, в её безумии замешана ревность... Я проникну в загадку её личности... Может быть, всё это — политическая интрига. Она сослалась на графа Феликса Потоцкого, а мне сообщили, что эти братья не дружны между собою. Но граф Игнатий благороден, верен, правдив; я доверяю ему, милое дитя моё, точно так же, как доверяю тебе.

Он сердечно пожал ей руку и расцеловал её в щёки. Мария тихо поплакала, но потом со счастливой улыбкой подняла взор, раскинула руки и воскликнула:

— Да если бы даже поднялся на землю весь ад из преисподней, я и тогда верила бы тебе, полагалась бы на тебя, мой Игнатий!

А Лорито, радостно хлопая крыльями и весело двигаясь по жёрдочке своей клетки, подхватил:

— Игнатий!.. Игнатий!

С трудом сохраняя притворное спокойствие пред лакеями, графиня Браницкая села в экипаж, ожидавший её во дворе дома фон Герне, чтобы вернуться в гостиницу на Брудерштрассе. Тут она бросилась на кушетку и закрыла глаза. Полученный удар почти ошеломил её. Она чувствовала себя побеждённой этим простодушным ребёнком, оружием которого были правда и доверие; она поняла, что ей никогда не удастся разлучить эти два сердца, соединившиеся так крепко между собою. В её благородной по существу душе невольно шевельнулось уважение к этой простосердечной девушке, непоколебимо и стойко защищавшей свою любовь.

Но в то же время в ней вспыхнула дикая ненависть к бедной Марии, хотевшей покинуть предмет её собственной любви, которая с самой юности была сутью и средоточием её жизни. Её оружие было разбито; графиня не видела больше средств продолжать борьбу, но даже и теперь не соглашалась отказаться от неё. По самой природе она не была создана для самоотречения; только эту любовь испытала она в жизни, и злобный гнев бушевал в ней при мысли, что незрелое дитя, в котором она едва могла видеть соперницу, отнимет у неё награду любви, казавшуюся такою близкой.

Вдруг графиня услыхала тихий стук в дверь. С досадой вскочила она, чтобы позвать свою горничную, но дверь уже потихоньку отворилась. Винценти осторожно заглянул в комнату и затем вошёл с низким поклоном, приблизился к графине и шёпотом заговорил:

— Ваше превосходительство! вы изволили выказать столько участия к судьбе арестованного у меня в доме итальянца, что я считаю долгом сообщить вам новое и без сомнения интересное для вас сведение о нём.

Графиня мрачно и грозно взглянула на содержателя гостиницы. С её губ был готов сорваться сердитый выговор за непрошеное появление, но, когда он обратился к ней, она стала чутко вслушиваться и наконец сказала:

— Вы правы! Всё, касающееся того человека, интересует меня... Итак говорите, что с ним?

Винценти боязливо оглянулся, после чего вынул из кармана письмо и зашептал опять:

— Тот Серра нашёл средство с помощью подкупа тюремного сторожа доставить мне вот это письмо; ведь у него куча денег при себе, а служащим при тюрьме платят самое скудное жалованье.

— Дальше, дальше! Прошу скорее к сущности дела! — торопила графиня.

— При этом он велел передать мне ещё на словах, чтобы я позаботился немедленно доставить это письмо по адресу, за что я должен получить крупную награду, когда арестованный будет выпущен на волю.

— Какой же это адрес? — с очевидным нетерпением воскликнула графиня.

— Тот же самый, — ответил Винценти, — который был на той записке: «Его сиятельству графу Феликсу Потоцкому в Варшаву». Не знаю, — продолжал он, — в чём провинился этот Серра и за что его арестовали, но у меня, право, нет никакой охоты подвергать себя из-за него опасности. По долгу следовало бы представить это письмо в полицию, да не хочется мне губить беднягу тюремного сторожа! Вот я и подумал, что так как вы, ваше превосходительство, интересовались тем делом, то, пожалуй, будет лучше всего принести вам полученное из тюрьмы письмо, чтобы вы изволили распорядиться им как вам угодно, по вашему собственному усмотрению.

— Вы поступили правильно, вполне правильно! — подхватила Браницкая, глаза которой сверкнули счастливой радостью. — Подайте мне сюда письмо, а вот это возьмите в знак того, что я довольна вашей услугой.

Она Открыла шкатулку, взяла оттуда горсть червонцев и подала их блаженно улыбавшемуся хозяину, который удалился с низкими поклонами.

Оставшись одна, графиня поспешно вскрыла написанное карандашом и искусно перевязанное шнурком письмо. Она пробежала его содержание, и торжествующая радость загорелась в её глазах.

— А, любезнейший господин фон Герне! — воскликнула эта мстительная женщина, — вы воображаете с высоты своей гордости, что можете столкнуть меня с вашей дороги, и вот сама судьба предаёт вас в мои руки, и я намерена пустить в ход оружие, которое она доставила мне!