В обществе этой дивной женщины Пирш казался себе совершенно унёсшимся из круга повседневной жизни и ему самому было почти смешно, что он так тяготел к своему прошлому, которое в этот миг в сравнении с увлекательным настоящим казалось ему столь малоценным.

Его разговор становился всё оживлённее и непринуждённее, и графиню не мало удивляла та горькая ирония по отношению к каждому идеалистическому мировоззрению, которая часто звучала в его словах и совершенно противоречила тому, что она видела в нём раньше.

По обыкновению графини с ужином было быстро покончено. Поставив на стол фрукты и испанские вина, лакеи исчезли. Графиня откинулась на спинку стула и сказала:

— Вот, мой юный друг, я и приехала, чтобы помочь вам согласно своему обещанию; в любовных историях содействие женщины имеет большое значение, и я надеюсь, что вы будете мною довольны. Итак, расскажите мне, как обстоит дело; ведь врач должен точно знать болезнь, которую ему предстоит излечить.

Пирш осушил бокал малаги и с мрачным взором сказал:

— Вы прибыли, графиня, слишком поздно, и вам уже нечего делать. Искусство даже лучшего врача ничего не значит для трупа; ведь моя любовь, которой вы желаете помочь, мертва!

Графиня улыбаясь покачала головой и воскликнула:

— Как легко унывают и приходят в отчаяние молодые сердца, как они видят смерть там, где, может быть, всего только лёгкое недоразумение, где лишь лёгкое расстройство естественного кровообращения!.. Плоха же та любовь, которая так скоро умирает!

— Моя любовь не так легко умирает, графиня, — сказал Пирш, — и, может быть, даже глупо, что я с таким трудом и горем вырываю её из моего сердца; право, избранный мною цветок не стоит таких больших страданий, когда кругом цветёт так много других и притом ещё более прекрасных.

Графиня нетерпеливо перебирала кончики своих пальцев.

— Говорите без образов, — строго и коротко произнесла она, — что случилось?

— Та, которую я любил, графиня, — ответил Пирш, — моя подруга детства, о которой я говорил вам и которой с самого детства всецело принадлежит моё пылкое сердце, которая, как я думал, была ослеплена лишь мимолётным заблуждением, теперь навсегда, навеки потеряна для меня! Она всеми силами своего юного сердца любит того графа Игнатия Потоцкого, который под чужим именем пробрался сюда. Если когда-нибудь и рассеются чары, пленившие её, то её сердце будет разбито, но она всё же никогда не обратится ко мне, да и я, графиня, не желаю знаться с сердцем, с которым ради собственного удовольствия поиграл в любовь другой человек.

Графиня побледнела и прижала руку к сердцу.

— Она так любит его? — беззвучно произнесла она, недоверчиво качая головою. — Ведь она — ещё совсем дитя, это невозможно!

— Я очень любил эту девушку, — ответил Пирш, — так любил, что даже глупо так любить; да, да, это была глупость, но я делал эту глупость, а любовь изощряет взор: верьте мне, графиня, она околдована; она принадлежит ему на всю жизнь, она умрёт, если он обманет её. Кто может помешать им? — с иронической улыбкой воскликнул Пирш. — Если они принимают обманчивое пламя за чистый небесный огонь, то пусть они и погибнут в нём!

— Успокойтесь, мой друг, успокойтесь! — остановила его графиня, кладя руку ему на локоть, — огорчение омрачает взор; никогда не следует считать что-либо потерянным, даже и любовь.

— Нужно считать потерянным то, чего не ценишь, — возразил Пирш, — или будешь глупцом, не заслуживающим награды в жизни.

— Сила чар, ослепившая сердце девушки, таится в самом этом сердце, — сказала графиня. — Нам нужно попытаться как можно скорее уничтожить чары и тем освободить ослабленное сердце.

— Нет, нет, графиня! — воскликнул Пирш. — Я покончил с тем глупым юношеским безумием, которое словно покровом окутало мой ум; цепи, приковавшие меня к воспоминаниям моего детства и удерживавшие от смелого жизненного полёта, порваны. Я горем купил себе свободу и теперь хочу использовать её. Долой то сладкое детское обаяние робкой страсти! Разве предо мною не полный кубок жизни, льющий в мою молодую кровь вместо мальчишеского томления кипучую силу?

Его взор с пламенным возбуждением покоился на прекрасной графине.

Она испугалась этого взора и неуверенным голосом произнесла:

— Вы видите всё в слишком мрачном свете, дорогой барон; вы, прежде чем нужно, предаёте забвению свои надежды.

— Напротив, — воскликнул Пирш, — я постигаю надежду, как живое существо из плоти и крови, между тем как до сих пор я вздыхал по бледной тени, манившей меня в пропасть. Если этот бесплотный призрак уже вырвал однажды из моих рук кубок наслаждений, то во второй раз я не хочу быть глупцом и жертвовать обманчивой грёзе кратковременным счастьем молодости. Вы предложили мне, графиня, спасти любовь, низводящую меня до жалкого детского прозябания; я не желаю более такой помощи! Неужели солнце должно показывать нам путь к печальному сумеречному лунному свету? Теперь моё сердце открыто для солнечного света тёплого, ясного дня. Не помощи я прошу у вас, графиня!.. Возместите мужчине печальную детскую любовь мальчика, и я в тысячу раз больше выиграю, чем потерял!

Взор графини блеснул гневом; её губы гордо и высокомерно сжались.

— Вы с ума сошли, господин Пирш! — произнесла она. — Но я готова объяснить себе безумием то, к чему прежде отнеслась бы как к оскорбительной дерзости!

Она поднялась и хотела отойти от стола. Но Пирш вскочил. Дикая страсть пылала в его взоре, из груди вырывалось горячее дыхание.

Он обвил графиню руками, прижал её к груди и воскликнул:

— Только пред безумной смелостью, пред дерзостью преклоняется счастье, и пусть оно преклонится предо мною в наслаждениях бьющей ключом жизни! Лишь тебя я люблю, прекрасная, роскошная женщина! Пусть исчезнет призрак грёз пред дивным, ярким солнечным блеском действительности!

Графиня побледнела, как смерть; с крайним напряжением сил она вырвалась из его объятий, быстро схватила со стола колокольчик и громко позвонила. Пирш вздрогнул. Он сдавил голову руками и стал озираться вокруг, как лунатик, с диким ужасом пробуждающийся от мучительного сна.

Он долго стоял в такой позе, пока из внутренних комнат не появилась горничная; в то же время швейцар открыл дверь из коридора и спросил, не прикажет ли чего-нибудь графиня.

Графиня совершенно овладела собою; она была ещё бледна, рука, в которой она держала колокольчик, ещё слегка дрожала, но губы уже улыбались, взор был холоден и спокоен.

— Благодарю вас, барон Пирш, что вы так любезно составили мне общество, — произнесла она обычным тоном беседы, — приятно найти в чужом городе старых знакомых, и я надеюсь, что вы будете моим проводником в знаменитой резиденции вашего великого короля. Итак, до завтра, до свиданья! Вы утомились, и я должна быть особенно признательна вам, что, после долгого служебного дня, особенно строгого в вашей великолепной армии, вы так долго пробыли со мною.

Всё это было произнесено так спокойно, легко и естественно, что ни горничная, ни слуга, с любопытством стоявшие в дверях, не могли заметить ничего необыкновенного в этом прощании.

Пиршу было тяжелее овладеть собою; в его глазах горел мрачный огонёк, а вздрагивавшие черты его лица указывали на внутреннюю борьбу; но он стоял полуотвернувшись от дверей, свет свечей не падал на его лицо, и таким образом вся эта сцена на постороннего наблюдателя могла произвести впечатление спокойного дружеского прощания до следующего утра между старыми добрыми знакомыми.

Графиня подала руку Пиршу, но эта рука была холодна, как мрамор.

Он поднёс её к своим губам, но едва коснулся её и вышел из комнаты.

В нижнем коридоре Пирш встретил Винценти, и последний сообщил ему, что несколько его товарищей ещё сидят в буфетной комнате гостиницы. Пирш запретил хозяину говорить о его присутствии, отговорившись усталостью, и с поникшей головой вышел на улицу из ворот гостиницы, освещённых фонарями.

— Грёзы потеряны, — сказал он, устремляя взор к звёздам, — потеряна и пламенная, опьянительная действительность, за которой я в детском порыве протянул было руку, чтобы вознаградить себя за грёзы! Здесь не найти мне счастья, покоя и сил! Вон отсюда в широкое море жизни! быть может, на далёких берегах мне удастся начать новое существование и испытать новые стремления и надежды!