Разговор был довольно односложен. Сам Герне казался очень рассеянным, и его подчинённые в большинстве отвечали лишь на задаваемые им вопросы довольно безразличного содержания.

Мария, как только собралось вокруг неё общество, видимо снова овладела своей естественной непринуждённостью; она искренне смеялась и непринуждённо шутила с Пиршем, что было весьма естественно между друзьями детских игр. Молодой офицер, возбуждённый старым бургундским из погребов Герне, также всё более и более впадал в весёлый и сердечный тон былого времени; по временам ему даже казалось, что вернулось счастливое прошлое; и он позабывал о мучениях и заботах, угнетавших его сердце в настоящее время.

Тем не менее Пирш очень испугался, когда фон Герне, после десерта, поднялся из-за стола и пригласил гостей к себе в кабинет для окончания начатого совещания.

Пиршу невозможно было тотчас же ехать. Во-первых, это было бы явной и ничем не оправдываемой неучтивостью, а, во-вторых, возвратившаяся старая искренность в его отношениях с Марией увлекла его своею неотразимой прелестью и у него недоставало мужества удалиться, как часто не хватает сил оторвать от губ бокал с опасным и опьяняющим напитком.

Когда фон Герне с беглым извинением пожал Пиршу на прощание руку и оставил его в обществе своей племянницы, молодому поручику не оставалось ничего более, как предложить руку Марии и отвести её из столовой в её гостиную, куда лакеи тотчас же подали кофе, оставив их затем наедине.

Всё здесь оставалось по-прежнему, как и в тот весенний день, когда Пирш рискнул признаться Марии в своей любви к ней. Большие стеклянные двери, выходившие в сад, стояли настежь открытыми, солнечные лучи падали сквозь тёмную и густую листву высоких деревьев; Лорито сидел на своём шесте и весёлым хлопаньем крыльев радостно приветствовал свою госпожу. Мария нежно погладила по голове птицу и опустилась на своё место возле неё, чтобы снова приняться за своё вышивание.

Она начала безразличный, непринуждённый разговор. Вся её весёлость снова исчезла, и она так усердно следила взором за своей работой, как будто от равномерности стежков её вышивки зависели все её жизненные интересы.

Пирш стоял пред нею со скрещёнными руками. Мрачный огонёк горел в его взорах, устремлённых на личико молодой девушки, которое под золотисто-зелёными лучами солнца казалось ещё прекраснее обыкновенного, чему немало способствовало полусмущённое, полуупрямое выражение, под которым она напрасно старалась скрыть своё внутреннее замешательство.

Некоторое время Пирш молча слушал её общепринятые, безразличные замечания, нисколько не выражавшие её мыслей.

— Нет, нет, — воскликнул он затем, отвечая на свои собственные мысли, — так не может, так не должно оставаться! Трусливо и низко ждать чужого содействия. У кого недостаёт духа собственной рукой сорвать цветок своего счастья, для того он вечно будет напрасно цвести!

Мария испуганно вздрогнула при этой неожиданной тираде, не имевшей никакой связи с тем, что она только что сказала. Она вопросительно взглянула на молодого офицера и тотчас снова потупилась под его не то умолявшим, не то угрожавшим взором.

— Я не понимаю тебя, — сказала она, — что не должно так оставаться? что должно измениться? У тебя неприятности по службе? Обратись тогда к своему дяде, переговори с ним откровенно; он конечно охотно походатайствует за тебя.

— По службе? — пробудившись из своей задумчивости, воскликнул Пирш. — Какое мне дело до службы, когда на карте высшее счастье всей моей жизни? Нет, нет, так не может, так не должно оставаться, ты сама знаешь это, Мария, ты должна отлично знать, что я не могу дольше жить!

— Эрнст, — с дрожью в голосе произнесла Мария, — прошу тебя!

Она запнулась, не будучи в состоянии выразить то, что волновало её.

В этот момент попугай, внимательно смотревший на неё, ласковым тоном, словно желая успокоить её, произнёс:

— Игнатий!

Яркий румянец залил лицо Марии, и, чтобы скрыть его, она склонила голову на грудь.

Но Пирш погрозил сжатым кулаком птице и, подойдя ещё ближе к молодой девушке, воскликнул:

— Вот оно, Мария, вот оно! Вот это трижды проклятое имя, ненавистный звук которого встаёт между нами и отделяет меня от всего, что было счастьем и надеждой в моей жизни.

Робкое замешательство Марии сразу, словно под ударом магической палочки, исчезло. Она быстро поднялась и, гордо выпрямившись, подошла к Пиршу.

— Я не знаю, что ты хочешь сказать этим, Эрнст, — проговорила она, устремив на него гордый, ясный взор своих больших глаз, — я не знаю, по какому праву говоришь ты это, но я знаю, что лучше, если мы не будем продолжать этот разговор, на который я никогда не давала и никогда не дам тебе права.

— Игнатий, Игнатий, — скрежеща зубами, повторял Пирш, — вот имя, под которым он прокрался сюда и вражески вторгся в мою жизнь. Это имя, может быть, и настоящее, но зато другое имя этого господина Балевского, сумевшего коварным волшебством опутать твоё сердце, фальшиво, фальшиво так же, как и его душа.

Мария побледнела и прижала руку к сердцу.

— Фальшиво, говоришь ты? — гордо и грозно спросила она, — почему?

— Потому что его не зовут так, — воскликнул Пирш, — потому что он приблизился к тебе под маскою заимствованного имени, чтобы впоследствии тем легче снова бесследно исчезнуть, когда игра, которую он под влиянием мимолётного каприза вёл с твоим сердцем, уже не будет развлекать его.

Мария ещё более выпрямилась. Хрупкая, худощавая девушка, казалось, выросла и окрепла, когда с загоревшимся взором твёрдым и ясным голосом проговорила:

— Неблагородно обвинять отсутствующего, который не может защищаться, в особенности тогда, когда нельзя доказать обвинение.

— Доказать! — горячо воскликнул Пирш. — Ты говоришь — доказать!.. Мои глаза видели это доказательство, и в этом нет никаких сомнений. Когда король послал меня в Могилёв, то я, к своему удивлению, увидел при дворе императрицы Екатерины Второй того самого Балевского, который являлся сюда ради торговых дел с компанией торгового мореплавания.

— При дворе императрицы Екатерины? он... поляк? — недоверчиво спросила Мария.

— О, эти польские магнаты все были там, — ответил Пирш. — Как планеты окружают солнце, так они окружили императорский престол, соревнуя с русскими царедворцами в низкопоклонстве пред самодержавной императрицей, и среди самых гордых имён польских царедворцев Екатерины звучало имя графа Игнатия Потоцкого; и в нём я, к своему удивлению, узнал того господина Балевского, который явился сюда и ослепил твоё сердце.

Мария подняла свой гордо засверкавший взор, и счастливая улыбка заиграла на её губах.

— Граф Игнатий Потоцкий! — прошептала она, — это имя гордо звучит среди первых имён польской шляхты! Хотя я и знала, что он — не тот, за кого выдавал себя, но всё же я не грезила о таком высоком положении!

Пирш мрачным взором удивлённо взглянул на девушку; по-видимому, он ожидал другого результата от своих слов. Гордая радость девушки, вызванная этим громко звучащим именем, заставила его почти раскаяться в своём сообщении.

— Да, — с горечью продолжал он, — этот гордый господин смущённо и робко стоял предо мною, простым, бедным офицером; он говорил о какой-то тайне, принудившей его появиться здесь под вымышленным именем; он просил у меня обещания сохранить эту тайну, и я обещал ему по просьбе его приятельницы.

— Его приятельницы? — бледнея и делая шаг вперёд, воскликнула Мария.

— Да, его приятельницы! — подтвердил Пирш, — его приятельницы, сострадательно улыбавшейся при сообщении об этой мнимой тайне! Эта приятельница — одна из самых гордых красавиц при польском дворе; её сердце принадлежит графу Игнатию Потоцкому, и, в свою очередь, его сердце принадлежит ей. И эта дама, — прибавил он с иронической усмешкой, чуждой его свежему, доброму и открытому лицу, — по-видимому, мало беспокоится о его маленьких тайнах, так как уверена, что они не имеют ничего общего с его сердцем; притом же она достаточно уверена в своём собственном владычестве над ним.