Станислав Август добросовестно исполнил это предписание; ведь он так хорошо чувствовал себя, вновь сознавая свою безопасность и так явно выказанные ему всеобщую любовь и благоговение, в которые пред тем он едва ли верил.
Но в то время, пока король уединялся, миновало воодушевление быстро возбуждающегося и так же быстро позабывающего народа, и бразды судеб его королевства, которые он несколько мгновений, вовсе не подозревая, держал в своих руках, снова упали на землю, становясь добычей для всякого честолюбца, который отважно и искусно сумел бы ухватиться за них.
С наступлением ночи со двора гостиницы «Белый олень» выехала простая почтовая карета, запряжённая парою выносливых почтовых лошадей, и направилась к прусской границе. В ней сидели Акст и Серра. Каждый из них откинулся в свой угол кареты; и тот, и другой были довольны тем, что под предлогом усталости могли избегнуть разговора, который для обоих был бы упражнением в нелёгком искусстве под фразами скрывать свои мысли.
Серра, пожалуй, был бы менее спокоен, проезжая по погруженным в ночную тьму улицам, если бы видел улыбку, вздрагивавшую на тонких губах Акста, по уши закутавшегося в свой плащ, и если бы был в состоянии прочесть мысли, вызывавшие эту улыбку. Ведь и у него были свои мысли, совершенно занявшие его. Поэтому они едва заметили, что в получасе езды от города мимо них проскакали пикеры с факелами в руках.
В ответ на их окрик почтальон свернул с дороги и через несколько секунд мимо них стрелою пронеслась карета, запряжённая шестёркой лошадей. Каретные огни ослепительно блеснули по скромной повозке. Множество слуг следовало верхом за каретой. Вскоре всё это снова исчезло во тьме ночи. Стук лошадиных подков и шум колёс кареты прозвучали вдали, и почтальон снова повернул на середину дороги.
Это была графиня Браницкая, выехавшая тою же самою дорогою, которая вела и к прусской границе, и к белостокскому замку Браницкой. Своим слугам, оставшимся в её дворце в Варшаве, она указала на этот замок как на цель своего путешествия и как на своё местопребывание в ближайшем будущем.
Граф Игнатий Потоцкий через несколько дней явился с визитом к графине; он чувствовал необходимость объясниться с ней и всё-таки робел пред этим объяснением; поэтому-то он и отложил на такой долгий срок своё посещение. Во дворце Браницкой он узнал, что графиня уехала в Белосток. Тут он вспомнил о её неоднократном приглашении навестить её в Белостоке.
Хотя граф Игнатий и решил поехать туда к графине Браницкой, но он со дня на день всё откладывал эту поездку, причём страх пред встречей с графиней старался оправдать необходимостью остаться в Варшаве, чтобы наблюдать там за ходом событий и быть осведомлённым обо всём, что касалось осуществления условленного с Герне плана, к которому примкнули теперь и Колонтай с Заиончеком.
София де Витте испугалась, услышав о возвращении короля, которое легко могло поставить графа Феликса Потоцкого в двусмысленное и опасное положение. Но, после короткого размышления, она уже примирилась с этим оборотом событий; она знала, с каким нерасположением относилась Екатерина Алексеевна ко всяким неожиданным событиям, ставившим её в необходимость принимать внезапные и неожиданные решения; она знала, с каким далёким расчётом создавала императрица свои планы на приобретение Польши, и понимала, что следовало опасаться неудовольствия Екатерины Алексеевны по поводу исчезновения короля, который к тому же был когда-то её фаворитом. Таким образом ей представлялся верный путь извлечь себе выгоду и из этого события и воспользоваться им для удаления князя Репнина, так как его своевластный и самостоятельный характер бесспорно являлся препятствием для того положения, которое она надеялась занять в Варшаве в качестве приятельницы русской императрицы.
София посоветовала графу Феликсу, слепо повиновавшемуся ей, при возвращении короля встать на первый план в глазах народа и, благодаря тому, не только сохранить свою популярность, но и по возможности увеличить её. Вместе с тем, как только распространилась весть, что король нашёлся, она послала курьера в Петербург к императрице с обстоятельным докладом относительно всего, что произошло в Варшаве, и только через шесть часов отправила второго гонца, которому не велела особенно спешить, в Ченстохове к выжидавшему там князю Репнину. Вслед за новым курьером она послала в Петербург ещё несколько других, которым предстояло подробно сообщить императрице о всех событиях в Варшаве и сообщаемые факты осветить её личными наблюдениями и выводами. Вследствие этого, когда поступило донесение князя Репнина из Ченстохова, Екатерина Алексеевна уже давно была осведомлена обо всём.
Уже на другой день по своём прибытии София перебралась в загородный дом графа Феликса Потоцкого, расположенный в предместье Варшавы, и графу предстояло ввести её в общество в качестве своей знакомой по петербургскому дворцу.
Возвратившись из Ченстохова, Репнин нашёл прекрасную гречанку уже на её новом пепелище, окружённую самой изысканной роскошью. Репнин очень недовольный вернулся уже в совершенно успокоившийся город; он отлично сознавал, что роль, разыгранная им в эти богатые событиями дни, почти переходила границы смешного и что его поспешному выступлению в Ченстохове легко можно было придать вид боязливого бегства, что могло серьёзно повредить русскому влиянию в Варшаве.
Репнин с неудовольствием стал упрекать Софию за тот совет, который она дала ему; но она полусмеясь, полувысокомерно отклонила его упрёки, указав на то, что, напротив, она заслужила его благодарность, так как предоставила ему возможность овладеть особою короля; к этому же она добавила, что если это и не удалось ему, то вина за то лежит на нём самом, так как совершенно непонятно, что русские патрули не могли открыть местопребывание короля, несмотря на то, что последний находился почти в непосредственной близости от города.
Репнин пытался принять прежний высокомерный и повелительный тон в отношении польских министров и сановников, но почувствовал повсюду заметную и чрезвычайно мучительную для него перемену. Граф Феликс Потоцкий, прежде так льстиво угождавший ему, особенно гордо и надменно противоречил ему при всяком удобном случае, и когда Репнин выразил желание получить аудиенцию у короля, надеясь, что сумеет, как и раньше, устрашить своими грозными речами Станислава Августа, то гофмаршал объявил ему, что по предписанию врачей король ещё не принимает никого, за исключением самых близких себе лиц.
Неудовольствие Репнина росло со дня на день. Он отослал в Петербург подробный отчёт о своих действиях, причём вместе с тем жаловался на многих польских придворных и государственных сановников, и в особенности на графа Феликса Потоцкого, как на своего рода крамольников; в нём же он просил полномочий на сконцентрирование более сильных отрядов войск на беспощадный, энергичный образ действий, что возвратило бы ему его прежнюю власть.
Но, прежде чем этот доклад мог попасть в Петербург, оттуда прибыл курьер, доставивший Репнину в высшей степени милостивое собственноручное письмо Екатерины Алексеевны. Императрица написала, что она вспомнила о важных военных заслугах князя, а вследствие этого намеревается передать в его командование армию и желает лично переговорить с ним по этому поводу, почему и просит его тотчас прибыть к ней в Царское Село. К этой собственноручной записке императрицы были приложены отзывные грамоты князя Потёмкина. Ни императрица, ни князь ни словом не упоминали о польских делах.
Несмотря на лестную форму письма, Репнин почувствовал всю оскорбительную горечь подобного отозвания, тем более, что не были изложены даже причины к тому. Так как король был всё ещё болен, то он передал свои отзывные грамоты с сопроводительным письмом гофмаршалу и, не простившись ни с двором, ни с польскою знатью, втихомолку ночью покинул Варшаву.
Феликс Потоцкий принёс Софии известие об этом неожиданном событии, возбудившем самые оживлённые толки во всей Варшаве.
