Мы разлили вино по кружкам, которые временно спёрли из местной столовой. Я же решил в честь олимпийского золота отравлять сегодня свой организм халявной пепси-колой. И вот странное дело, в нашей пьющей компании я, трезвенник, чувствовал самое настоящее опьянение, из-за которого тянуло на подвиги, и путались мысли.

— Давай нашу песню, французскую! — загудел Петров.

Я почесал затылок. Что-то такое у Джо Дасеена я пытался в той жизни брякать, но за точность французских слов не ручался.

— Салют сэт акор ма, — запел я, наигрывая приятную мелодию французского шансонье, — Салют коман тю ва Лёта мапарю трэле Люэн де ля зе музон жэ пазе та.

— Какой омерзительный французский, — улыбаясь, заметила Амели.

— Зато мелодия красивая, — глотнув вина, ответила Рози.

— Знай наших! — заорал Петров, — давай ещё по одной!

Потом к нам подрулили кубинские товарищи.

— Куба, едрит мадрит! — орал Корней, — давай нашу кубинскую песню! — посмотрел он на меня мутным взглядом.

— Песня кубинская, — сказал я, — но на русском языке, исполняется впервые.

Я что есть силы, брякнул по струнам и завыл.

— Куба любовь моя, Остров зари багровой. Песня летит, над планетой звеня! Куба — любовь моя!

— Знай наших! Давай ещё по одной! — крикнул мне в ухо уже Мещеряков, открывая очередную бутылку.

— А теперь давай нашу, баскетбольную, — сказал, осушив кружку вина Петров.

— Ес, ес, баскетбол, — закивал головой потомок белых эмигрантов Томислав.

— Ес, ес, ОБХСС, — пробурчал я, какую им спеть баскетбольную?

— Баскетбольная хулиганская! — крикнул я, придумав, что сбацать, — солдат шёл по улице домой и увидел этих ребят!

Я решил на ходу перепеть цоевкскую «Маму Анархию», потому что, то, что сейчас вокруг творилось, и была самая настоящая анархия.

— Кто ваша мама ребята? Спросил у ребят солдат! Мама — игра баскетбол! Папа — наш главный тренер! Мама — игра баскетбол! Папа — наш главный тренер!

— За Суреновича! — потребовал осушить недопитое вино Петров.

— Все они в красных джипсах! Все высокого роста! Хотел солдат пройти мимо, но это было не просто! — прохрипел я второй куплет.

— Мама — игра баскетбол! Папа — наш главный тренер! — загорланили все, кто примерно понимал русскую речь.

При этом Петя и Корней пустились в дикий пляс, на подобие того, что фаны устраивают в фанзоне на рок-фестивалях. К нелепым прыжкам и кривляньям присоединились и кубинские спортсмены, и французские пловчихи.

— Довольно весёлую шутку сыграли с солдатом ребята! Заставили пить вино, научили ругаться матом! И все вместе! — я бил по струнам так, что пальцы горели, — Мама — игра баскетбол! Папа — наш главный тренер!

В общем два часа, длился бесплатный концерт с перекурами на выпивон с запивоном, постоянно кто-то приходил, кто-то уходил. Пока не появились одетые, как близнецы братья, с фотоаппаратами наперевес японские туристы. Из их болтовни я понял, что они занимаются сбором информации для ихнего же Олимпийского комитета. Выпив с нами на брудершафт, и заметно окосев, товарищи самураи выложили для продолжения банкета двести баксов. Петров с Мещеряковым тут же рванули закупаться новой алкогольной провизией. Это же они ещё столько же принесут, загрустил я.

Однако я грубо просчитался. Мещеряков и Петров где-то стырили тележку и прикатили шесть новых ящиков вина. Компания же с геометрической прогрессией увеличивалась. Француженок пришлось перенести на скамейки. Слабоваты оказались девушки здоровьем. Вокруг галдели немцы, югославы и шведы. Кстати, европейцы пришли не с пустыми руками, появилась закуска, пиво, и водка.

— Прошу вас успокоится господа спортсмены! — потребовал от нас бедный итальянский полицейский, которому тут же намешали водку с пивом.

Не думал, что Петя такой шутник.

— Дринкен рашен водка, — похлопал полицейского по плечу немецкий спортсмен.

— Я, я, — добавил по-немецки Петров.

Что оставалось делать блюстителю порядка? Пришлось показать, что тоже кое-что в этом деле сечёт. И через пять минут отнесли его на скамейку к французским пловчихам.

— Давай нашу, полицейскую, — посмотрел на меня ословелыми глазами Корнеев.

— Специально для служителей правопорядка! — выкрикнул я, — Айн, цвай, полицай! Драй, фир, гренадир! Фуфн, зекс, альте хекс! Зибен, ахт, гуте нахт! Айн, цвай…

Немцы включились в ритмичную считалочку первыми, постепенно вовлекая в веселье всю поляну. Я же устало присел в стороне, а народ прыгал и орал, что полицейским, гренадёрам и старым ведьмам, всем им спокойной ночи.

Когда потемнело и веселье постепенно сошло на нет, мне пришлось тащить своих двоих товарищей в спальный корпус. Точнее троих, один лишний, русский американец Томислав Мещеряков.

— Корней, хоть ты меня не позорь! — я увидел его фигуру, одной рукой, держащуюся за дерево.

— А что такое? — удивился он.

— Зачем же здесь под окнами ссать? Уже практически до дома дошли! — я шлёпнул себе ладонью по лбу, — Мещеряков, морда белоэмигрантская, ты опять куда пополз? Петя держи его за ногу!

Я вновь кинулся ловить Томислава, которому уже через несколько часов нужно было возвращаться в свою скучную родную солнечную Калифорнию.

В измайловский ДК Строителей режиссёр любительского театра Семён Викторович Болеславский шёл сегодня с тяжёлым сердцем. Ведь предстоял ему решающий серьёзный разговор. Он печально переставлял ноги по крутым ступеням ДК, оттягивая до последнего неприятный момент. А у дверей директора этого очага культуры Семён Викторович перекрестился двумя перстами справа налево. Докатился, подумал он, у меня, у убеждённого идейного атеиста, одна надежда осталась, на несуществующего Ивана Крестителя.

— Ну, во имя Отца, ни пуха, ни пера, — пробубнил он и вошёл к директору ДК.

— Пишите заявление по собственному желанию, — сказала Галина Сергеевна Ларионова и протянула ему бумагу и перо с чернильницей, — будем с вами по-хорошему расставаться.

— А собственно говоря, по какому поводу вы хотите от меня избавиться? — нервно дёрнул руками режиссёр любительского театра, — актёры меня любят! Занимаются в драмкружке они с большой охотой! А какие у нас шикарные гастроли были в Ликино-Дулёво. Да нас там целых два раза на бис вызывали!

— У вас Семён Викторович, — Ларионова встала из-за стола и решительно прошлась, — что не репетиция, то пьянка. Я понимаю наших драмкружковских строителей, им вечером домой не хочется к жёнам и детям, вот они сюда и зачастили, с поллитровкой.

— Может быть, тогда стоит мне дать испытательный срок? — робко предложил Болеславский.

— Хорошо! — директриса остановилась за спиной режиссёра, — допустим, я вам дам пятый по счёту испытательный срок. Но вы за два года поставили лишь один спектакль, «Клоп» Маяковского.

— Я предпочитаю работать на качество, а не на количество, — изогнувшись винтом, чтобы посмотреть на Ларионову, парировал Семён Викторович, — это моё творческое кредо.

— Семён, Семён, есть и ещё одна причина, — директриса вернулась на своё место за столом, — наш ДК не выполняет финансовый план. Пока дискотеки проводили, всё было очень хорошо, а сейчас сама могу директорского места лишиться.

Болеславский тяжело вздохнул и, опуская перо в чернильницу, стал карябать проклятое заявление. Так и знал, думал он, что нет никого Ивана Чудотворца, всё враки церковные. И тут в дверь, культурно постучавшись, вошёл Богдан Крутов. Вот мой шанс! Пронеслось в голове режиссёра.

— Богдан, как я рад вас видеть! — подскочил Семён Викторович, сделав большую кляксу на заявлении, и кинулся на грудь Олимпийскому чемпиону, — неужели это вы? Какой у вас прекрасный загар! Вы посмотрите, Галина Сергеевна, как похорошел. Не мальчик уже, а мужчина!

Вот чего не мог ожидать точно, появившись в кабинете директрисы ДК Строителей, так это Семёна Болеславского рыдающего у меня на груди. В то, что несколько симпатичных комсомолок мне подарят свои милые улыбки, с большой натяжкой поверить мог. В то, что Галина Сергеевна пошёл меня в пешее эротическое путешествие, допускал. Но это, то что?