А дядя Янек? Что ж, после войны дед покрикивал уже на чужих рабочих, так что дядины ежемесячные налеты на Тупиковую утратили смысл. И отцу и сыну пришлось учиться жить в этом изменившемся мире из их разбитых ценностей и чужих, на этом самом месте воздвигнутых принципов, которых они не понимали и понять не хотели. Тогда старик занялся небольшим садиком при доме, который ему милостиво оставили. Белил стволы деревьев, сгребал сено в небольшие пахучие стожки, гнулся над грядками, так как мог еще углядеть любой сорняк среди полезных растений. Выходил из дома на долгие часы с граблями или тяпкой, потому что, желая противоборствовать налетевшим стихиям и продержаться по-человечески, он должен был найти опору в работе, явно никому не нужной, но для него необходимой. Он жил этим садом, жил в нем, он стал садовником и сторожем, это были новые профессии, которые он приобрел, когда отсчитал уже девять десятков лет. Он ходил среди деревьев, маленький и седой, размахивал тяпкой, а когда его заносило на лесопильню, тут же расставался со своей новой ролью — рабочие снимали перед ним шапку и отвечали на его воркотню: «Будет сделано, господин начальник». Так что потом мог возвращаться на свое место, и там топтались вместе с ним весны и осени, и тогда мог он в румяном золоте неба и в ветвях деревьев-ровесников собирать столь скупые и столь буквальные плоды своего труда. Так он жил, так бы мог жить, потому что сердце у него было крепкое, всевыносливое. Ведь врачи, они одни действительно заглянули ему туда, а уж они-то знают, что говорят.

А дядя Янек? Он, как и прежде, расхаживал в Народной Польше по городу, я была уже в то время далеко, никогда его в этих прогулках не встречала. А он, расхаживая, все чего-то искал, стучал в чьи-то двери, как будто хотел учить тому, что знал, но кому нужны были в этом городе частные уроки изысканных языков или философии с комментариями? Кто бы решился платить за то, что никогда не сбылось, а всегда было удобной темой для издевок? И ничего он, расхаживая, выходить не мог, ни на что не мог надеяться и становился все более усталым и людям ненужным. И вот как-то он, в своих красивых, разлезшихся туфлях, сшитых специально для его нежных ног, видимо, понял, что ничего не найдет и себя не обрящет. Поэтому он ушел также и от того, что мы называем правильной функцией приятия действительности. Он перестал выходить из дому, может быть, еще искал в себе какого-то спасения, но это была уже неравная борьба, потому что его опыт, этот самый опыт усилий, направленных на то, чтобы выжить, был весьма несовершенным и относился к иному времени. И наверное, обрушилось на него это неумолимое сознание в ту минуту, когда он стоял на подоконнике, на окне третьего этажа высокого солидного дома, когда прыгнул головой вниз, и это было первое и последнее, уже окончательное решение, которое он принял осмысленно.

Я решила прибегнуть к такому счислению дней, хотя замысел этот в минуты сомнений, которые бывают у меня сейчас все чаще, нежели тогда, когда я погружалась в иные тексты, кажется мне слишком однозначным; но как описать  у п о р я д о ч е н н о  тот период времени в моей жизни, который приобрел такое значение, помимо главной его сути, и разрушил мои отношения с миром? Отношения, которые каждый создает для себя из мелких камушков опыта, ограниченного и вполне определенного, закладывает из них довольно прочный фундамент, чтобы он не пополз из-под ног, и думает, что вот оно, место неколебимой мудрости. А потом идет со всем этим вперед, с этим бременем, которое держит его подле самой земли, и это и есть его якорь в жизни, чтобы он мог жить. Без этого мешка с опытом мы были бы нагими и беззащитными, то и дело подвергаясь нападению со стороны себя самих или со стороны других, а благодаря такому изоляционному слою нагрузки наше существование может являться разумным предвидением и воображением, усугубленным памятью, а жизнь становится событием из нескольких приемлемых событий. И мы не теряем способности мыслить, и нам не грозит безумство непредвиденных сил, которых еще никто не изведал, так что и наш мозг, у нас, не подготовленных к людским катаклизмам, уничтожить им не под силу.

Мы в безопасности среди уже каталогизированных опасностей. Мы осваиваемся с ними, располагаем своими повседневными средствами против них, тратим на них определенное количество энергии, никогда не отдаем им себя на сожжение. И мы боремся, боремся, несмотря ни на что, за это место: именно это место и прибежище, и убежище. Так может длиться всю жизнь, до самого конца, но что нам тогда до опыта и выводов, если им предстоит рассыпаться вместе с нами? Хотя ведь и не каждый день делается попытка выйти за пределы познанного и неотчетливая мысль и что-то неведомое не расшатывают камешки под ногами, так как они уже стали единым, слились с нашим существованием. Они стали нами. Каменные соки их кружат в нас, укрепляют артерии, позволяют прямо нести голову, придают прочность мозговой коре и холодную влажность глазам.

Для меня часы в самой середине дня — это часы работы; я знаю, у всех бывает по-разному, при такой профессии не смотрят на солнце, на часы, на будильники, мы вольны только в своей неволе, страж и хранитель проходящего времени исключительно в нас, и мы можем убежать от себя, когда хотим. Но что это может мне дать сегодня? Передо мной обычные часы, есть ли смысл раздувать их в этот день, такой вдруг пустой, в этот день перед принятием решения? Убежать? Куда, если все, собственно говоря, находится во мне самой? А если только  в о з м о ж н о с т ь, это еще немного, но это много, нужно ее в себе утвердить, ведь не в первый раз я сталкиваюсь с неизвестностью, могла бы уже и приучиться. И вот я возникаю в новом дне, обычном, как все иные, так что не будем искать безрезонных предлогов, ведь я еще могу, еще сумею быть спокойной.

Рубрика в моем журнале. Я посвятила ей часть жизни, одни и те же люди, одни и те же проблемы, вновь и снова, даже название дала я, за бокалом вина, потому что случайно именно мой вариант поместили в качестве заголовка, хотя он не был ни броским, ни оригинальным. Но может быть, именно поэтому название устраивало всех и стало нарицательным. А потом и я стала появляться на этой полосе, хотя не для себя когда-то придумывала название этой рубрики. Нужда была обоюдная: одним — поначалу для завоевания рынка и увеличения тиража, другим — из-за потребности в собеседнике в таких делах, о которых трудно говорить. Занялась я этой рубрикой вопреки себе, так и не избавившись от внутреннего сопротивления, и доселе занимаюсь психотерапией искалеченных чувств и судеб, стараясь быть объективной, рассудительной и в меру оптимистичной, хотя нередко иное письмо выпадает у меня из рук, мертвеют пальцы с пером и я просто не могу преодолеть нашу общую беду, когда не вижу выхода. А надо нанизывать розовые слова, надо умело лгать, чтобы это звучало правдиво, я ведь не могу пользоваться словами  к о н е ц  и  н а в с е г д а, нет, я вставляю  з а в т р а  и  н а ч а л о  и знаю, что кто-то мне поверит, потому что такова сила многих тысяч экземпляров. И я знаю: поверит настолько, что я верну ему интерес к будущему, притом что ныне жизнь для него кончена. Если бы не это, если бы не эти совершенно нелогичные результаты, если бы не сигналы из соседнего потока спасения, я чувствовала бы себя настоящей обманщицей, а разговоры эти были бы обычным жульничеством. А так — а так я сажусь и читаю письма, сажусь и пишу округлые фразы, в некоторые я даже научилась верить, ведь они же стали верой для других. Но бывают трудные минуты, когда я не могу сглотнуть слюну и ощущаю свои глаза где-то глубоко во впадинах — вот-вот я утону под лавиной чужих несчастий, которые никак нельзя отвратить, так же как нельзя отвратить само существование. Я знаю об этом очень хорошо, но они-то не имеют права знать, что я знаю. Для них я абстракция, позывной сигнал, для них я живу не в обычном смысле, а в стеклянном шаре, в котором вижу будущее, заключенная в пустоту, не подвергаясь давлению повседневности. Такова я для них, и такой я им и нужна — и думаю, что за годы общения с ними я постаралась стать именно такой. Таково оно, мое двуличие, а для них — какое-то спасение, именно на этом строится моя отдаленность от их суда и оценок, порой я даже могу доводить до пределов иронию, бросить неуместную шутку, раздраженную фразу, ведь и мне было отпущено время научиться шире смотреть на вещи. Когда-то я считала, и в этом таилась коварная надежда, что моя искренность вызовет их враждебность, и тогда рубрику прикроют. Потом оказалось, что резкие слова им нужны, и нужно порой поглаживать их по головке, как обманутых детишек. Порой моя бесцеремонность бывала спасительной, потому что человек воспринимает конфликты в благоприятном для себя свете, не видит себя со стороны. Так что и для меня это оказалось выгодной игрой, иногда я могла немного выпустить пар — и дальше тащить эту работу, которая, я же знаю об этом, всегда не что иное, как распад психологических связей и тягота четвертования мысли там, где дело касается главного, то есть очередной книги.