Летом наше отчуждение от мира взрослых выражалось в бегстве, но не в угол с выцветшими обоями, а куда глаза глядят, на окрестные холмы или в дикие заросли сада, где деревья уже поразила проказа сохнущих ветвей, где стволы были уже трухлявы и бесплодны. Потому-то он и был такой красивый и загадочный, а кривые деревья служили трамплином для прыжка в надежные укрытия. Зелени хватало, чтобы укрыть нас, у каждого дерева было свое имя, придуманное нами, и если случайно там появлялось несколько завязей, то мы заранее знали, какой будет вкус этих плодов, если успеют, пока их не расклюют птицы, попасть к нам в руки. Мы сидели в ветвях, прятались в кустах, ныряли в овраг с ручейком, хорошие это были заросли, благодаря им мы оставляли всех в покое на долгие часы, а вот я, именно я, поскольку я здесь являюсь главной темой, могу ли быть спокойной?

Вися, как обезьяна, на дереве, обдирая кожу в терновнике, прыгая через мох у ручейка, — я почти всегда, насколько себя помню, п р и с л у ш и в а л а с ь. Приближалось такое время дня, когда я прислушивалась особенно чутко, даже среди вопящей оравы, к которой я не могла принадлежать, потому что, вспугнутая тревогой, она перемахивала через проволоку — и уже духу ее не было. Для них это были только угрозы, а меня призывали к порядку, к тому, чтобы я была с ними, чтобы смотрела и слушала, хотя и не должна была ничего понимать.

Так вот, в какой-то момент взлетал и преодолевал складки местности голос высокий и звучный, на последнем слоге моего имени протяжный, как фермата, так что эхо успевало принестись от крепостных стен за военной дорогой. Возможно, звали кого-то иного, совсем не нас, видимо, она вновь шла в бой за что-то неведомое, но для матери очень важное, она хотела быть правой — и вот излагала свои аргументы, и тогда порой с дороги, либо из-за плетня по соседству, либо из окна лачуги доносилась ответная реплика — здесь-то и крылась роковая ошибка тех людей, потому что, сами того не ведая, они подливали масла в огонь, тогда голос взмывал ввысь, достигая беспредельных высот неповторимой колоратуры, и это могло длиться бесконечно, тогда мы переставали существовать, никого из нас не было, пока она сама не освобождалась от себя и, наконец ослабевшая от баталии, считала, что с нее хватит, — и возвращалась к нам. Ах, этот крик, этот крик…

Я еще часто слышу его, может быть, и сама кричу во сне, но просыпаюсь в тишине, осенний день наступает медленно, его легко задерживают занавеси на окне, в комнате утренние сумерки, а постель за ночь уже приспособилась к моему телу, ни жаркая и ни холодная, как что-то постороннее; так хорошо потягиваться в ней, расправлять мышцы и суставы, торговаться с собой, когда же по-настоящему вставать. Я закидываю руки за голову — так спят младенцы, так спят взрослые, когда перестают играть в удобный сон. Потом все больше вхожу в явь, опускаю руку, кладу ее на грудь, набухшую оттого, что закинута другая рука, — и застываю неподвижно, раковина ладони становится тяжелой, уже нет хаотичности пробуждения, уже какое-то неверие и настороженность, и первая мысль, что я еще сплю, и этот страх, только именно такой страх, потому что о таком можно только читать, но переживать за другого невозможно.

Неправда, думаю я, это неправда, я еще не проснулась и не сознаю себя. Поскорее вновь засыпаю, не сознавая, что это бегство. Но сон зыбкий, я уже слышу свое дыхание, это же самообман и самозащита, якобы-дремота, которую я подарила себе — и как только ухитрилась? — еще на часик.

А потом возвращаюсь и уже знаю, что сейчас мелкий день без глубины тьмы, в которой имеется другое дно, и что вовсе это мне не привиделось. Я осторожно глажу, а потом безжалостно мну это место, уже чужое, уже опасное, и хочу найти спасение. Сначала ищу его в себе. Может быть, это всего лишь след после той истории, тогда был нарыв от простуды, от свернувшейся крови, я же месяцами мерзла, месяцами и руки, и ноги, и вся кожа были обложены льдом воздуха. Тогда вскрыли этот синий конус возле соска одним махом скальпеля, вышло немного гноя — даже шрам рассосался. Я думаю — а теперь думать надо обстоятельно, — нет, неправда, это было на правой груди. Здесь  ч т о - т о  д р у г о е. В другом месте, разной плотности — и когда проверяю, есть ли еще, не ощущаю никакой боли. Но он же есть, этот орех в моей ткани, не растаял вместе с ночным страхом.

Я знаю свою грудь, каждая женщина ее знает благодаря себе самой и другим, и я лежу и держу ее в ладонях, она — это я, она вошла со мной в начальную жизнь женщины, болезненно созревала, а меня предостерегали, что грех ее касаться, даже взглядом, потому что это первая, уже явная тайна тела, а я не должна знать, что она у меня есть. У человека несколько родов чувствительности, а вот у нас еще дополнительные, может быть потому, что грудь у нас область дремотная, в какой-то момент может пробуждаться и даровать обильную радость в любви и материнстве, в пестовании и защите новой жизни, даже когда она является всего лишь удобством для твердых ребер другого, близкого, который иногда ее понимает, а иногда и не вспомнит, не сознавая, что́ причиняет этим женщине.

Я знаю свои груди, мне не нужно ежедневно знакомиться с ними прикосновением, и то, что одна из них изменилась, — в этом не могло быть ничего умышленного. Случайность. А мало ли случайностей, с которых в нас начинается что-то иное? Ну, блеснет что-то и угаснет, и снова мы почти те же самые, пренебрегаем этими предостережениями, и в том-то мудрость человека, что он не просто летучая мякина в мельнице всяких состояний своего предназначения.

И каждый испытывает мелкие тревоги, когда дело касается его тела, ищет в нем что-то, выходящее за нормы, предполагает последствия, чтобы потом сказать себе, что это неправда, что это склонность заглядывать в глаза опасности, чтобы потом все оказалось благополучно, чтобы тем больше уважать исправно функционирующий организм. Очевидно, чередование страха и спокойствия необходимо человеку. Наверное, таким вот образом я и ухитрилась тогда заснуть, откинув руку с этого дурацкого места, вызвавшего дурацкую выдумку.

Но день, когда это уже есть, заставляет нас считаться с реальностью, заставляет мыслить трезво, хотя и не может до конца лишить надежды, даже если она ночью, в условиях иного измерения, перестала быть помощью и сердечным теплом. И я говорила себе: это ничего не значит. Это один из страхов, которые приносят подобные часы, а сколько людей проходят через них бесследно? Расхаживая по квартире, я ничего не хотела проверять, ничего там не чувствовала и была точно такая же, как вчера. Возможность чего-то подобного казалась мне совершенным абсурдом. И я осталась бы на этой позиции в ходе самоконтроля, если бы не начиталась всякого вздора, если бы не наглоталась уймы научно-популярных сочинений со всех концов света. То и дело кто-нибудь пугает женщин, заключая свои угрозы добродушным утешением, что все в этом плане идет к лучшему, потому что по статистике столько и столько-то процентов… Только не надо на это очень полагаться, не надо упускать время, шансов на спасение много, но главный шанс — в поспешности, как хитроумно они дают понять: а так, в общем-то, все хорошо, потому что через несколько лет мы, ученые-медики, мы — ого-го! — покажем миру, раструбив на все стороны о нашей окончательной победе!..

Вот так и пишут двусмысленно, что все уже хорошо, но лишь через год-другой будет действительно иначе. Через год-другой, через год-другой… А для меня это, может быть, уже  с е г о д н я. Это  у ж е  сейчас, а когда они одолеют это бедствие, меня уже не будет, так что не могу я сейчас вот так ходить от стены к стене. И что значит слово «шанс», что? Вот и приходится сейчас на себе понять, до чего безответственно сеять смятение массовыми тиражами.

Доктора П. уже не было дома. Я взглянула на часы и подумала, что врачи не очень-то много спят. Голос в трубке, старческий, медлительный, сказал, чтобы я позвонила в первом часу, тогда, «может, и будет». Это еще несколько часов! Отупев от невероятности происходящего, руководствуясь одним здравым рассудком, я нормально позавтракала, просто-напросто «позавтракала», и села за машинку. Хорошо, что я недавно сдала книгу. А еще лучше, что кончила работу с редакторшей над рукописью. Эта фаза прошла довольно быстро, потому что на носу у меня был отпуск, а она дохаживала последние месяцы и тоже торопилась, чтобы не разродиться как раз посреди моего творения. И была права, потому что последних поправок внести так и не успела. Прямо от моих довольно шустрых персонажей ее и отвезли в больницу. Неужто они так подействовали? Но родила нормально, так что совесть у меня спокойна. Ведь они должны вредить только друг другу, отыгрываясь на мне в тех случаях, которые я для них придумала. Но это уже известный риск. Поэтому книжка оказалась бесхозной, и пришлось искать другого опекуна. И вновь к телефону, только опекун на заседании. Я вновь за машинку. Это чудесное средство расправляться со временем. Клавиши рубят дольки секунд, а из этого скапливаются половинки и целые часы, так и удирающие, если их не контролировать.