В час доктор П. у себя. Я знаю, что он принимает по понедельникам, хочу договориться, он протестует: нет-нет, на сей раз только в среду. Это же целая вечность! И объясняю, что должна видеть его раньше. Потому что «немного напугана», так я навязываюсь, чтобы он не отмахнулся, хотя в этой формулировке некоторое преувеличение, в ней содержится небольшой обман. Но лучше уж знать все поскорее, быстрее покончить с этим и, пережив неприятные часы, вернуться к себе такой, какой я была раньше. Врач называет мне вечернее время и другой, нежели обычно, адрес. Он велит прийти сегодня без двадцати семь, это уже уступка, и у меня должны быть угрызения совести, каждому ведь хочется иметь спокойный конец недели, а я вторгаюсь в его личное время. Но он имеет дело с женщинами, исключительно с женщинами, сыт ими по горло, так что понимает, что в подобных разговорах надо сразу назначать время визита, а иначе дамочка легко не отцепится.

Значит, это дело я уладила и могу выстукивать статью, думается теперь легче, и точки ставлю, где надо. А поскольку внимание у меня всегда раздвоено, то в поисках нужного слова вдруг вспомнилось, что нужно отменить то… Я не подыскиваю названия для того времени, уже давно те, что в обращении, не кажутся мне подходящими. Для того времени, для того возвращения в вереницу дней, на которые я, лихорадочно пробегая, даже оглянуться не могу. Я не подыскиваю названия для того занятия, те, что я знаю, или слишком слезливые, или бездушные. И вот я излагаю в трубку сказку о нашествии родичей, о стихии, вырвавшейся из Ноева ковчега без предвестия, так что ничего из нашего уговора не получится, на шее у меня зять с потомством и ужин, которого у меня нет, а это, если учесть состояние нашего снабжения, причина довольно веская, не так ли? На другом конце провода хмурое молчание, которое можно счесть согласием, не люблю я такой тишины, но с облегчением кладу трубку.

Мой вечер заполнит доктор П. Может быть, это и не нужно, может быть, это будет потерянная суббота, но, в конце концов, я теряла в жизни целые годы, так что не будем поднимать шум из-за того, что кто-то надуется, из-за того, что я бестолковая халда, на которую сваливаются вдруг чужие, то есть все, кроме нас двоих, когда есть телефон, почта и телеграф.

Осенний вечер еще подкрашивает облака подтеками солнца на горизонте. Уже остаток дня, который уходит без холода, и я одеваюсь, как для прогулки, у меня еще есть немного времени, могу пройтись по городу. А город в субботний вечер живет иначе, я люблю смотреть на субботних людей, наблюдая, как они включают это время в воскресенье, единственное время в неделе, когда они  з а в т р а ш н и е, живут иллюзией выбора и никакого тебе принуждения на целые сутки. И на улицах у них и в движениях эта обрывочная свобода, их притягивают витрины и вход в кино; глаза субботних людей видят больше и зорче, глядят в лицо друг другу мужчины и женщины, им отпущено на это время, чтобы заметить взаимное присутствие. И они уже рядом, рука на шее девушки, волосы — точно сноп света под мужской рукой, они одни на конвейере тротуара, который толкает толпу в двух направлениях, они одни и все более бездомны по мере того, как вечер густеет, оседает в них ожиданием, и вот они останавливаются в затишье тени, опершись друг о друга губами, слившись в один силуэт только по видимости, ведь это все, что они могут друг другу дать, в их распоряжении еще нет темноты для всей полноты желаний. В субботний вечер куда больше людей голодных, потому что у них впереди целая ночь и целый день, чтобы насытиться. В субботний вечер молодые куда нетерпеливее, а взрослые любовники лучше играют со временем, познав переменчивость бытия. В субботний вечер совершают семейные покупки, а дети бывают несносны, потому что им разрешено тиранить собственных родителей. В субботний вечер живее пульсируют источники, бьющие музыкой и алкоголем, в субботний вечер угасшие супружеские пары до полуночи смотрят «в ящик» и не думают о том, что с течением лет у них осталось только взаимное молчание. В субботний вечер почернелые от патины женщины в черных платках бегают по костелам, а старые девы могут вдруг поверить в нашептываемые слова, этот шорох города как раз для них, потому что фонари разглаживают морщины, и старые девы становятся молодыми и даже следуют за неведомым голосом — голосом своего ожидания. В субботний вечер мир кое для кого пляшущий корабль, так что надо ходить, широко ступая, по-морски, приваливаясь к камню стены или к другому человеку, чтобы мир не убежал вдруг из-под ног. В субботний вечер многое для многих может исполниться и что-то из этого можно увидеть, когда идешь по улице. Когда вот так идешь и не думаешь куда.

Просто окольной дорогой, через чужую жизнь, пока не оказываешься там, в нужном месте, перед нужным номером.

Вот и настал миг твоего личного дела и внешней затерянности, потому что перепутала я лестничные клетки, стучала в какие-то двери с железными накладками, звонила в другие какие-то, которые вечером никому не отпирают, с какими-то фирменными знаками и совершенно безмолвные. Дважды сбегала во двор, в лабиринт ларьков с ширпотребом в витринах, проходили минуты, ни следа дворника и столько всяких лестниц, свивающихся в башню, куда же идти? Кого призывать? А всего-то и надо было из ворот направо, совершенно просто, только вот ворот здесь несколько, об этом и из подумаешь, так как только одни из них правильные, только ими и пользуются повседневно. Нет, не уйду, не могу уйти, не уходят оттуда, где должны произнести приговор, только потому, что помещение не понравилось. Для того и был этот день, для того и этот вечер, чтобы предстать перед человеком, которому я надоедаю, которому я испортила отдых и который должен мне сказать, чтобы я пошла к черту и не морочила ему голову. Значит, еще один этаж и — о, слава богу: табличка, часы приема, читать мне некогда, я звоню, а дверь открыта, я вхожу. Который час? Какой день недели? Это приемная, а в ней множество женщин, с десяток, даже два молодых супруга, которые еще сами приводят жен, дабы принять ответственное решение, наверняка хоть одна из них хочет подтвердить беременность. Голые стены, высоко над головой закопченный потолок, один из мужчин рвет зубами яблоко, потом хрустит и громко чавкает в этой тишине. Я не раздражена, просто голова идет кругом после карусели лестниц и дверей, вот и не могу этого слышать. Я сверлю его взглядом, а он морщит от удовольствия нос, ему вкусно и скучновато в этом положении стороннего наблюдателя. Его жена смотрит то на него, то на меня, и это взгляд не чужой жены, а союзника. Она может меня понять. Она что-то шепчет ему, он пожимает плечами, женщина вновь смотрит в мою сторону, в ее глазах его вина. Мы смотрим друг на друга, ищем в себе причины ожидания, которые здесь, плохие или хорошие, всегда схожи. Другие ссутулились молчаливо, тяжелые руки на сумочке, сумочка на коленях, вот так и сидим в каждой приемной. Я выбрала место против вторых дверей, высоких, двустворчатых, с уродливыми завитушками орнамента, который спустя полвека вновь будет нравиться. Известно, старое строительство, когда еще не вели счет поверхности, пусть даже из лакированных досок. Кто-то вышел, кто-то вошел, пересеченное ярким светом, оттуда, лицо врача. Я смотрю на часы: вот тебе и пять минут, наверняка с час просидишь в этой очереди. Зачем же была эта точность и моя стометровка с препятствиями по захламленным лестницам? Я расслабляю спину, буду сидеть, как и они, так все же удобнее на этих гнутых и твердых стульях, женщины привыкли ко всяким ожидальням, выработались свои приемы. Вот она какая, моя суббота, вот где приходится отдыхать. Хорошо и это.

Но снова свет в дверях, и я слышу свою фамилию. Понимая, что нарушен порядок, и с чувством вины перед остальными, я вхожу — вокруг белизна: полотняные ширмы, стеклянные поверхности, блики хрома и белый полотняный человек, которому я должна рассказать об утреннем открытии. И я говорю:

— Я обнаружила уплотнение в левой груди. Простите, что побеспокоила вас.