Так я записала тогда, ожидая вызова.

А потом спускаюсь, как и поднялась, внизу раздеваюсь и одеваюсь, снова та же самая женщина, точно из библии, добрая, милосердная, и сегодня многословная, но сегодня победоносная, поэтому менее мне нужная. Вещи на хранении: почти не мои, потому что не больничные. Вот хоть бы те же чулки, а ведь я сама свернула их тогда в клубок по старой привычке. Что я думала, вешая на плечики свитер, юбку и куртку, чтобы отдать это в чужие руки на пустой, бессрочный срок? Тогда я была в ином мире. Как много есть миров, которые мы должны познать, не оставляя этого? Теперь я не очень знаю, что чувствую; это тогда я чувствовала облегчение, что вскоре прозвучит приговор.

Я одета, застегнута, похожа на людей в тесном проходе, который мне уже знаком. Я уже, как они, нездешняя. Рядом приемное отделение, и сестра та же самая, снова формальности, только уже обратного порядка. Особа в белом, ведающая бумажками, не столь строго хранит теперь неприступность сведений о подобных мне пациентах. Вращающийся вспять круг крутится все быстрее, сближает ее со мной: «Вот видите, ничего серьезного! А сегодня я вам советую выпить шампанского за свое счастье, за то, что так повезло!»

Без четверти одиннадцать, я готова, выписана, жду с сумкой в вестибюле. Без пяти одиннадцать выхожу, из подъезда. Машина уже приехала, тот же самый молодой водитель. Он говорит, что сегодня я совсем другая. А впрочем, он был уверен, что скоро за мной приедет, он же обещал. Помню ли я это?

Я сажусь спереди, чтобы лучше видеть улицы. Утро почти теплое, солнечное, совсем другое, чем прежние те, в том окне. Еще одно возвращение назад: к золотой осени, в другую рубрику календаря. Ей-богу, я это не придумала, именно такой день, вовсе не писательский прием, будто и время года включило задний ход.

Я смотрю на людей. Они не знают, что я с ними. Ничего-то они не знают. И бегут, бегут. Варшава прямо, тебе разворошенный муравейник, так что лишь бы быстрее, вот и бегут уличные муравьишки, от чего-то к чему-то, спасать следующий день. Я смотрю. Мне эти люди сегодня кажутся ненормальными.

Я возвращаюсь домой. Моя квартира. Она уже бывала всем, бывала местом всякого уединения, и теперь вот даже местом тяжкого наказания перед оглашением приговора.

Уходя, после последней сигареты, я оставила спички на столике рядом с шариковыми ручками. Так же плед лежит на тахте. Я смотрела на все это, чтобы лучше запомнить.

Ставлю сумку. Не снимаю куртки. Солнце, солнце.

Этот фрагмент я переписала так же, без изменений, по тогдашним заметкам.

Я не сняла куртки, не распаковала сумку и не сочла нужным заняться какой-нибудь домашней возней, которая на меня нападает после каждого возвращения. Огляделась, убедилась, что я есть — и вышла из дому. Парк недалеко, так что не оставалось времени, чтобы слабость поднялась от колен к голове, да и места в ней ни для чего не было. Поэтому я могла идти прямо вперед, целая и здоровая, а потом найти скамейку в лабиринте деревьев, но в полном сиянии этого дня, этого не осеннего часа.

Я уселась и, как обычно в парке, подставила лицо небу — и тут почувствовала нарастающую волну крови, но это не после больницы, потому что никакой больницы уже не было. Я видела глубину спутанных ветвей, а в ней ритм воздуха, пассажи света и тени, а в этой музыке зелень, треплющуюся на ветру, слышала голоса птиц и людей. Я могла бы различить, если бы хотела, парковых завсегдатаев, усердно кружащих, чтобы поспеть за уползающим солнечным пространством. Не слишком разнообразный подбор разновидностей, которыми давно уже отмечены подобные места. Матери — тягачи колясок с дрыгающим чадом; старички с собаками, которые стали для них детьми, раз уж собственные покинули; дошколята подле закормленной и сторожкой белки; обнявшаяся молодежь, опровергающая интимность влечения; подростки, бурно дезертировавшие из школы; недвижные, без возраста, дамы на нагретых скамейках; а если где тень, то она могла скрывать неосуществимую близость лишенных прибежища влюбленных.

Но таких, как я, нигде не было, потому что для них всех это было недосягаемо. Так что я не на людей смотрела, а на это место моего пребывания. Вот уже и осень. Сохлая и потрепанная, профанированное творение лета, которое ушло прежде, чем я вернулась, прежде, чем познала то самое; так что я уже ничего не успею и ничего не восстановлю, хотя эта летняя осень даст мне, может быть, еще не одну иллюзию. Ведь я же вижу, что достаточно каких-нибудь нескольких часов высокой милости — и только это и считается, — чтобы хватило тебе этого тепла, отпускаемого на унции, чтобы окрепла выдержка.

Так что не на них я самолюбиво смотрю, а на мою тропинку, на уже сухие и теплые камешки, на полыселый газон, а на нем какие-то зеленые ростки, гладкие, местные новорожденные. Пробиваются упрямо сквозь это кладбище, сквозь ржавчину листьев, чтобы я могла восхищаться их смелостью. А листья их будут питать, потому что их скинули из зеленого рая и теперь они умирают в разноцветной одержимости, чтобы люди топтали их, под солнцем без зенита. Листья красивые. Смерть их красива и почтенна, а так же приносит пользу пробившимся стебелькам травы в этом цикле запоздалого существования, который хочет еще что-то исполнить.

Видимо, никогда не поздно исполниться.

Я смотрю на это, глубоко дышу, я полна кислородом — и могу вознестись, чтобы увидеть невидимое и чтобы многое с вышины, хоть и ослепленная, разглядеть. Но я склоняю голову, чтобы лучше видеть то, что когда-то избрала, чтобы вновь сделать этот выбор. Может быть, теперь, как знать, из своего ограничения, некий ироничный человек оглядывает меня, вот так устремленную к приземленности? Но это не имеет значения. Ничто, кроме того, что я послушно принимаю в себя, не имеет теперь значения. Как и всегда, когда поворачивается в человеке ось жизни. Но я сдерживаю всякое движение: пусть происходит то, что должно происходить.

И я протягиваю руку, чтобы вновь познать эту первичную, обманчивую, но единственно доступную нам в ощущении сложность мира. Я беру в руки, подношу к лицу эту кроху, принадлежащую мне. Гляжу на вновь воскрешенную почву, несмотря на осень, несмотря на все, гляжу на землю, которая существует, чтобы было из чего расти, что-то преодолевать, тянуться к свету. Только она близка мне. Ближе всего. Это моя планета, которую как землю, как существование назвали Земля.

И вот так, в этом парке, я дождалась минуты, когда обрела себя. Потому что она пришла и ко мне, и за мной. Как приходит всегда, пока ты есть.

Такова моя полуправда о тех днях. На большее я не способна.