— Этого я тебе описать не берусь. Без груди? Это было давно. И только начало. Потом вырезали вторую, а теперь вот пришлось удалить из нее и женщину. Так и живет, вся обкромсанная. Нет, почти и не выходит из дому. Разумеется, неизвестно, что будет дальше. Она это знает, она понимает, чем больна. Обречена. И вынуждена с этим примириться. Как? Не знаю. Кто может знать? Она и сама, пожалуй, не знает. Так что ждет, и по ней видно это ожидание. Но мы не касаемся этой темы. Как она с людьми?.. Тяжело с ней разговаривать. Ждет и молчит. И считает, что мы только мешаем ей в этом. Понимаешь, что это значит?

Я отлично понимаю, что это значит, только я в отличие от Стефы хочу разговаривать. И поэтому медленно, негромко говорю:

— Кажется, теперь то же самое ждет меня.

На том конце провода секундное замешательство, мембрана пульсирует, наверное, это дыхание Ванды.

И вот следуют ее вопросы, холодные, бесстрастные, следует мой рассказ о двухдневном открытии. Но она быстро все опровергает, следует молниеносная мобилизация благоприятных сведений. Сыплются имена, одно, другое, мне эти женщины известны хотя бы понаслышке, да, легли на операционный стол, — и что? Чепуха, простая фиброма, вышли из больницы живые и здоровые, давно уже забыли о крохотном шрамике и живут себе как ни в чем не бывало. А вся нервотрепка и паника оказались совершенно ненужными.

Я слушаю, старательно укладываю в голове каждое ее слово, укладываю в преграду против рассудка, киваю головой Ванде и себе, молчу, что означает, что я понимаю ее резон, только она все же перехватывает через край, я же знаю, и даже непонятно, как это становится известно, что одна из этих «живых и здоровых» искалечена, что-то подкладывает в лифчик и через каждые несколько месяцев ходит на обследование. Но этого я Ванде не скажу. Не хочу, чтобы она знала, что я поймала ее на вранье. А она уже размахалась, голос у нее так и льется, когда она добавляет:

— Так что видишь, всякое бывает. Сдерживай свое воображение, это твой враг. Оно может тебя съесть. Переживай этапами. Сегодня переживай чисто завтрашнее. До посещения института, не дальше. Завтра тебе наверняка скажут, что это ерунда. И все. Помни — для тебя есть только завтра! А сегодня ты здорова. Подумай: сколько женщин отдали бы все, лишь бы ничего о себе не знать!

Я, конечно, согласна с нею и сегодня не нарушу установившегося между нами образа поведения. Послушно киваю головой, хотя никто этого видеть не может, и говорю ей слова, которые она хотела бы услышать. Пусть ей кажется, что она поддержала меня, как положено, что я отвернусь от ближайших ожидающих меня дней, вслушиваясь лишь в эти увещевания, в которые она вложила столько благих намерений, может быть, даже и усилий перечеркнуть действительность. Пусть ей кажется, что она взяла меня за плечи и встряхнула, но ведь так оно, пожалуй, и есть, поскольку я как-то легче встаю от телефона и думаю, что какое-то время смогу не быть сама с собой.

Я включаю телевизор — и меня захлестывают пляшущие голоса, штурмует мою отчужденность комедия Фредро, исполняют ее на полутонах и с логическими сокращениями, уж что-что, а это наш телевизионный театр всегда гарантирует как минимум, а ко всему этому я еще замечаю, что «Девичьи обеты» прочитаны именно так, как сейчас и следует эту пьесу воспринимать, несколько двусмысленно, только так и можно без скуки принять эти наивные перипетии, подзапыленный юмор классиков, а мне ведь того и надо, чтобы забыть о том, что я ожидаю. А жду я завтрашнего дня. До него всего несколько часов.

Никакая побудка мне не была нужна, хотя я заранее настроила несколько механизмов, как будто могла бы проспать этот вторник. Поставила будильник, заказала в бюро услуг разбудить меня по телефону, полная перестраховка, одного не учла, что приборчик во мне самой, еще одно бодрствующее устройство, ни на минуту не замедлит оборотов, так что не стоило и ждать этих сигналов, этого часа и запланированных дел. Я встала с постели, бодрая и готовая ко всему, до того, как забрезжил осенний рассвет. Подобное время, необычное для меня, всегда связано с событиями, выходящими за рамки обычного. Так встают к поезду, чтобы явиться к людям в качестве литературного экспоната, так прибывают к самолету, чтобы спустя два часа очутиться на другом конце Европы, так встают, пролежав всю ночь с открытыми глазами, выработав тактику сражения за то, что вдруг стало важным. Ради обычного дня рано не встают. Мы торопимся, глупо так торопимся к чему-то неведомому, навстречу радости или страданию.

Но сегодня я просто не могла больше лежать. Где-то еще далеко впереди ждали меня сигналы побудки, день я начала не спеша, хотя всю ночь спешила. Все утренние дела ладились, телефон и будильник зазвонили, когда я уже завтракала, а такси в еще тихих сумерках улицы было сколько угодно — на выбор. Поэтому у института на Хоцимской я очутилась за сорок минут до назначенной консультации. И только тут пришла растерянность, но вызвана она была чисто техническим вопросом: что теперь делать? Прогуливаться? Из конца в конец тротуара? Пройти до ближайшего парка? Я была спокойна, нервы приглушены, за мною были часы подготовки, и от тех чувств, которые дробили сон, как тонкую пластиночку, осталось очень немного. Но полагаться на это рискованно. Я могу идти и идти по тротуару, забрести туда, где осень во всей красе, могу так идти и зайти слишком далеко — и никогда сюда не вернуться. Могу вот так идти навстречу каким-то сомнениям, и на это уйдет уйма времени — вот тебе и осложнение, ведь вовсе не ясно, что я за полчаса справлюсь сама с собой. И совсем не исключено, что из-за зеленой стены парка не нападет на меня предательски безропотная апатия и я сдамся без всякой борьбы, примирившись с нею навсегда. Навсегда, до конца, то есть на какой срок? Что я сейчас могу об этом сказать? Это был красный свет, глаза мои были полны багрянца, когда я стояла вот так, у входа. А день уже занялся, вокруг уйма народу, каждый идет, куда ему надо, даже в тот вон подъезд рядом входили, конечно же, сотрудники. Может быть, своим привычным путем, а может быть, есть среди них и такие, как я, за приговором — хорошим или дурным?

Я поднялась на третий этаж, приемная маленькая и очень скромная, клетушка, перед приоткрытой дверью я подумала: и здесь должна сидеть такая знаменитость! Взгляд девушки из-за стола, а на мне нет белого халата, наверное, надо его иметь, но я не хочу быть такой, как они, ведь я же постороннее лицо — быстро проскочила мимо гардероба — и, может быть, посторонним и останусь.

Но выхода нет, пришлось объяснить, зачем я сюда пришла и кто мне нужен. Не успела она мне ответить, как из-за двери послышался строгий голос:

— Сейчас я занят. Вы пришли на полчаса раньше. Прошу подождать.

Я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. Порой слишком высокую цепу платишь, чтобы избавить себя от этого. Но здесь я решила быть послушной, человек за дверью не должен знать, с каким усилием я начала сегодня день, ведь я же сама виновата. И я небрежно произнесла с этакой легкой рассеянностью:

— Так уж получилось. Извините.

И вышла в коридор, где и села на стул возле лестницы, ведущей к двери над моей головой, и стала ждать. Слева было окно лестничной клетки, окно в близкую, точно баррикада, стену, а над нею жестяные скаты до самой фрамуги, без неба, до чего уродливо! Но я смотрела почти все время именно туда, на этот кусочек света. Лишь бы не смотреть на людей вокруг, на людей в белом, топочущих над самой головой; каждый проходил мимо меня, поднимался по лестнице возле моего виска, и каждый на миг оглядывался, потому что я нездешняя, и некоторые, может быть, знали, почему я сижу на этом стуле перед кабинетом профессора в такое необычное время. Именно эти сведения о себе я могла прочитать на их лицах, но никак не соглашалась на такие условия и потому отворачивалась. Вскоре все как будто уже разошлись по местам, сделалось как-то тише, а я все сидела, кончив играть комедию. Теперь я разглядывала свои сплетенные руки, пальцы между пальцами, словно я прятала что-то ценное в ладонях. Я смотрела на них, смотрела, пока от напряжения не размазались их очертания. И тогда я увидела себя взглядом насмешника, который встал надо мной и видит подлинную правду: вот женщина с испуганными глазами, некая особа с поднятым воротом, скорчилась на стульчике, еще цепляется за свое достоинство, но и так видно, что перепугана и назойлива, прибежала сюда не в свое время, очень уж заботится о своей жалкой жизни. Так я выглядела, такой я была и сама для себя, ни к чему всякие уловки, так что, когда из двери напротив вышел человек в другом, как будто бы не столь служебном халате и тоже стал вздыматься надо мной во врачебное помещение, я взглянула на него, не делая ни безразличной, ни отталкивающей мины, только он не задержался подле меня и не сказал ни слова. И когда вновь был слышен только шум лифта и лязг кислородных баллонов, со мной, со мной, сидящей вот тут, под лестницей, осталась только уверенность, что обо мне забыли.