— Попрошу раздеться, — сказал он почти сразу же, и все же перед этим было краткое оцепенение времени, это оно обрезало мои слова.

Я же смотрела прямо в глаза, вот и увидела, как легко дернулись веки, сдвинулись брови, я ведь излишне любопытна. А потом видела его руки, пальцы на моей коже были подвижными, они выделяли этот маленький выступ на большом возвышении, передвинулись под мышку, принялись там вминаться сильнее, и все время этот внимательный взгляд, и никогда он не был таким сосредоточенным раньше. Нет, я не восприняла этого слишком серьезно. Просто я сочла такое выражение лица доказательством вежливости, того, что он не в претензии за мою настойчивость и потому исследует меня честно и добросовестно, помогает преодолевать смущение за поднятую тревогу, проявление моего эгоизма, — чтобы немедленно, чтобы в ближайшие часы выяснить все о себе. Да я и не чувствую ничего, никакого сигнала, пусть себе ищет, и вообще вся ситуация довольно нелепа.

Быстро одеваюсь, теперь одна мысль, что те там ждут, а я перебежала дорогу. Вижу его спину над умывальником, спина — это не лицо, ее видишь издалека, как нечто бывшее и прошлое. И вдруг слышу, он произносит, обращаясь к кранам:

— Я снесусь с профессором Р. из Института гематологии. Он обследует вас и решит, что делать. Пожалуй, придется удалять. Сегодня же… Или нет, — он взглянул на часы из-под полотенца, — завтра позвоню ему по поводу вас. А вы свяжитесь со мной вечером.

— Завтра? В воскресенье? — это первый вопрос, который приходит мне в голову.

— Какое это имеет значение. Я буду ждать. Только не забудьте.

Я делаю движение к сумочке, но он отмахивается, уже глядя на дверь, не скрывая, что мне надо уходить, он уже другой, жесткий, как будто я слишком далеко зашла со своим визитом.

Кое-как прощаюсь, слегка в смятении, что визит обрывается на этих словах, что сам он ничего не объясняет, просто передает меня чужому человеку с титулом и собственной клиникой, что само по себе уже является символом знания и директив. А тут деревянные лица в передней, они знают порядок, заведенный там, где ждут, и говорят так, как обычно говорят в очереди за ветчиной:

— Мы тут сидим и сидим, а вы входите, когда хотите.

— Меня же сам доктор вызвал. Мне было назначено на это время.

И это отсутствие логики:

— А у нас, думаете, много времени? Всем некогда.

Да, совсем как в очереди. Условный рефлекс, наука обороны, стремление ухватить свой кусок дня, который утекает с часами и усталостью. Но я молчу, не принимаю боя. Сейчас выйду отсюда и уверюсь, что никуда не тороплюсь, могла бы и подождать, теперь-то я знаю, что и тогда могла бы еще долго ждать. Чего?

Я надеваю пальто под обстрелом взглядов и возгласов, и тут мне на выручку приходит жена любителя яблок, которая, возможно, и не знает, что в ней ребенок:

— А потому что на исследование идут в первую очередь. А уж потом перевязки. Всегда так.

Я закрываю дверь с табличкой, где указаны дни и часы, не глядя на нее, теперь мне уже не интересно знать, почему некоторые проводят субботние вечера в голых приемных. У них свои дела иного порядка, это не люди с улицы. Они крутятся вокруг своей оси, там нет дней, отличных друг от друга, потому что есть только одна правда: когда можно вернуться ко всем остальным без зловещего клейма отличия, к здоровью, к благой заурядности. А все остальное — это для остальных, они же вдруг попали в неволю случившегося, что-то в них вдруг испортилось — и вот они перестали быть похожими на ближнего своего, а это обязательно нужно исправить. Но подобное старание — трудное занятие, это терпеливая повседневная работа, и есть люди, должны быть, кто им в этом помогает. Они избрали такую форму, и мне приходится размышлять, почему, например, доктор П. посвящает конец своей недели женщинам с изъяном.

Нет, не хочется углубляться в этот факт. Я вновь на улице, но прохожие, все из моего каталога, далеко обходят меня. Я одна, и вокруг меня пусто, даже взглядом не могу до них достать. Нет им во мне места, потому что нужно его отдать вопросам, и вопросам непростым. Меня уже не тяготит этикетный пиетет пациента, я уже не хочу считаться с заведенным правилом, что врач на время визита — это и закон, и приговор. Я порвала с этой условностью, закрыв за собой ту дверь. Но почему так произошло? Почему я выхожу, как и пришла, иду, как и шла, такая же, той же самой дорогой, не больше чем полчаса назад, — и ничего не знаю, кроме того, что может быть, может быть, что кто-то другой, что, возможно, что-то произойдет, а может, и нет, что через день-два я буду знать больше, а может, и нет. Неужели только это и должно остаться? Неужели врачи только для того и есть, чтобы так мало разбираться в другом человеке? Почему он притворялся озабоченным, почему я уловила перемену в его лице и почему он потом заставил меня ждать? И еще одна задача: почему завтра, именно в воскресенье, я должна об этом помнить? Что-то тут неладно. Выпроводил меня ни с чем, а я теперь сиди и жди целый день, чтобы схватиться за трубку в нужное время, и не слишком рано, и не слишком поздно, а именно тогда, когда он уже от меня избавится, передаст кому-то, кто меня увидит впервые, не знает обо мне ничего, так как же он может знать, в чем там дело?

Так я шла, полная бунта и вопросов, поскольку мне не дали ожидаемого облегчения одной фразой. Это было раздражение здорового человека, которого втянули в ненужные недоговоренности. Я была неприязненно настроена ко всем событиям кончающегося дня — и, как будто чуточку гордая этой моей реакцией, иду, нормальная и действующая, домой, не повесив уши, наоборот, вскинув голову, чтобы вновь смотреть на толпу, на свет и небо и видеть себя во всем этом, в моем наплыве гордыни, что я  з н а ю  л у ч ш е. Я была простым прохожим, была обычной, сама собой, была здоровым человеком. И никакой врач не тронет меня своими сомнениями, своими взглядами, которых я не могу расшифровать, своими фразами, повисающими среди белых реквизитов этого храма собственного заблуждения. Храма для жаждущих надежды, которая им так нужна, потому что я-то знаю, что выхожу целой и невредимой из всей этой истории.

Я шла домой беззаботно, внушая это себе, ведь нет во мне никаких признаков тревоги, как вдруг совершенно неведомо откуда прыгнул ко мне еще один вопрос, меня он не касался, меня, уносимой людским потоком. Этот вопрос вернул меня к женщинам, которые, наверное, еще ждут. Они ждали дольше моего, потому что доктор «делает перевязки» потом. Какие перевязки? Что у них уже позади? Через что должна пройти женщина, прежде чем придет, сядет и будет терпеливо ждать того, что уже было? Как долго, сколько раз нужно так ждать? Что в нас таится, в каждой из нас, что мы вот так обречены? А ведь выглядели они совершенно обычно, ничего по ним не увидишь. Может быть, я и в себе не вижу, потому что слепая, потому что не хочу видеть?

Я замедлила шаги, изумившись мысли о сути и видимости, о снисходительности к себе и вытекающей отсюда несправедливости к другим, — и пошла уже более настороженная, но направление было мне известно, инстинкт сам вел меня. Только когда открывала дверь, вернулось ощущение, что нигде я не была, никакого врача не видела. На своем месте обнаружила себя, так было как-то лучше, здесь я была в безопасности.

Семья моя, если рассматривать ее синтетически, состояла из людей двух совершенно разных племен. Я не обладаю даром археолога, у меня нет памяти, передающей информацию от поколения к поколению: как оно было вначале, откуда взялись столь несхожие люди, хотя и текла в них та же самая кровь и хотя передавали потомству гены, гарантирующие наследственность. И это не в плане обычных семейных разговорчиков, что этот вот такой, а тот вот сякой, поелику люди по воле всевышнего бывают самыми разными. Это были как бы два племени, сформированные совершенно различными условиями эволюции! Они и выглядели иначе, и поступки у них были разные, их даже разделяло разное понимание одних и тех же слов, так что они не могли проявиться как целое даже с помощью общего языка.