Таким нелегким способом дядя Янек зарабатывал на жизнь. Не знаю, то ли он не хотел, то ли не способен был иначе. Думаю, что с течением лет и дед был бы удивлен, получи он возможность спокойно обедать четыре воскресенья в месяц. Все-таки эта их встреча была единственным, без фальши, до конца искренним контактом отца с сыном, который был его плотью, но вырос таким непохожим, на такой несхожей почве.
Сейчас я думаю, что их единила общая задиристость, неуступчивость в борьбе за деньги и полное презрение к людским толкам, если уж они хотели добиться своего. Но капитулировала и должна была в конце концов капитулировать старость, а может быть, чувство вины? Хотя дед ни в каких прегрешениях по отношению к этому сыну никогда не признавался, но неужели его сердце так же высохло, как и все остальное естество, которое с годами становилось все более узловатым и было уже только механизмом из мышц и жил, держащемся на скелете? Неужели он не любил всех своих сынов, из которых только один заставил его гордиться? Но ведь и этот, младший, был, пусть и в кривом отражении, так на него похож.
Это отдаленное время, вереница образов, не знаю, сколько их я помню на самом деле, а что возникло из рассказов тех, кто дожил до иной эпохи, хотя их сознание осталось по ту сторону военной баррикады и отстаивали они ее, ибо все, что происходило там, и хорошее, и плохое, принадлежало им, было временем их силы и полноты жизни.
Может быть, до меня дошла только легенда, где фигуры обрисованы резче, полны недосказанности, занимают обычно большее место, потому что таков уж закон сказки; они-то глубже и западают в пускающее ростки воображение, бродят в нем, изменяют субстанцию личности в пределах возрастных рубежей, ведь это же неправда, это же примитивная фальшь, будто мы выходим навстречу своим судьбам, охраняемые розовым детством. Каждый выносит оттуда скрытые страхи, с которыми до конца не может справиться. Они становятся на пути даже там, где все как будто выглядит безопасным, но мы, отмеченные ранней угрозой, сами создаем себе препятствия, спотыкаемся о то, что, может быть, и не существует. И потому ни одна биография не может быть гладкой, мы петляем среди событий и, бывает, не хотим видеть их простейшей сути. Так что любая жизнь запутывает очередные узлы трагедий, без них, может быть, мы были бы неспособны ощущать собственное существование. Наверное, потому никто не может сказать о себе, что познал длительное и безущербное счастье, разве мы можем относиться к нему так, будто у нас отобрали память?
А если мы и сумели сохранить из этих лет существования на заре жизни немного веры, надежды и любви, немного света на остаток дней, то это даровано от неведения и наивности, от естественной самозащиты, чтобы своими счесть дела с более длинным радиусом, а не те, что находились ближе всего. Это были ровесники, которым легче всего врать, это была округа и местность для игр, для бегства в свой возраст, бегства краткого, но беспечного, потому что природа — союзник маленьких людей и нет в ней тех недомолвок, которые, проявившись, могут предстать ночным кошмаром. Этот кусок земли возле дома можно познать и освоить, на него всегда можно положиться, если где-то, среди темных стен, красиво называемых семейным гнездом, разрастается нечто, слишком трудное, чтобы его понять.
А мне повезло, это была исключительная местность, меня швырнули на землю на стыке тектонических структур, на горизонте я могла видеть напряженный ритм вершин, черных и лесистых, а когда устанавливалась ласковая пора под благодатным небом, то и все пространство, гармония цветов обработанных полей из дальней дали подступала прямо к глазам. Это было Прикарпатье, где имеется все, закуток Польши, где томящееся от жары лето с растопившимся от жара солнцем и континентальная зима с вихрями и двухметровыми снегами имели одинаковые права. Местность с полным набором красок и форм, люди, может быть, жили там и бедно, но уж жили в полном смысле этого слова. Ежедневно нас ожидало нечто неведомое, каждый день приносил изумительные открытия на этом стыке двух краев, на этой покатости, тянущейся на десятки километров, которая через каждое мгновение выстреливала в высь крутизной или падала в низину. В овраге у реки осел город, но уместиться не смог, поэтому с трудом карабкался на взгорье, а мы среди деревьев на склоне смотрели на самую высокую городскую башню, метров двухсот, на которой петух, вертевшийся от малейшего дуновения ветерка, был ниже наших ног. Звон колоколов, каждый пробитый час ударял в ветви, в заборы, в дома, их гудение било в нас с чудовищной силой, неожиданно прегражденное этой стеной.
Вот какое было это место, и необычность его я во всей полноте открыла для себя только спустя годы, когда вновь стояла там, вся опутанная зеленью, и была ничуть не больше той, прежней, потому что колокола по-старому ударяли в меня, усиленные эхом биения сердца, дорога рядом была такая же крутая, и на ней полно камней, и у лошадей так же срывались ноги, и они чуть не касались мордой земли, а крыши города были так же близко, эти железные террасы, всунутые одна под другую, образовавшие острые грани, сдавленные напором этого городка, который я знала всегда, из которого позднее ушла в иные места и превозносимые за их красоту пейзажи. И вот вернулась, чтобы понять, что никуда я оттуда не ушла. Вернулась, чтобы увидеть, что испытание землей гораздо прочнее жизни человека, который пошел искать чего-то иного где-то в иных местах. Нашла я тот дом, тот сад, а рядом дорогу, выбитую в склоне к лежащей высоко над ними поляне, которая давно заросла травой и использовалась соседями для пастбища. Я нашла все это — и ничего больше. Потому что искала и людей, прежних компаньонов по играм, шайку пригородных сорвиголов, ежеденно гонимых лихорадкой зелени и движения играть в лапту и исступленно вопить на этой самой тропе-пастбище. Но сейчас было пусто, совершенно никого, не было голоса матери, я была одна. Из моего дома вышла какая-то женщина, посмотрела на незнакомку и закрыла за собой дверь. Остался только пейзаж и зелень, теперь уже совсем одичалая, преграждающая доступ к знакомым местам, — и мое нелегкое, пожалуй что, и ненужное свидание со всем этим.
Только музыка та же самая. Вечерние колокола оттуда, призыв костелов к коленопреклонению, ветер, разгульно пляшущий здесь, на горе, и деревья, листья, трава, послушные ему в этой шумной игре. Ветер, колокольный звон и свист поезда там, внизу, за рекой — черная гусеница, ползущая по серебряной полоске, — а над этим такие же точно возвышенность и зелень, домики в красных шапочках, пирамидкой, как и здесь, где я стою; птицы, как и раньше, такие же крикливые перед своей ранней ночью, и кот, который шмыгнул в кусты, а потом завыл что-то любовное, шмели в чабреце и одуванчиках и ветер, ветер вокруг меня, играющий на струнах волос, выше, над нашим домом, в другом доме, ведь он же безлюдный, — кто-то включил радио, тогда тоже оно играло вечером, тогда оно было единственным в округе, но нам не очень-то были нужны чужие изобретения. Я стояла, вся погруженная в музыку, и каждый из аккордов мог быть рассказом о прожитом, меня окружали отдаленные фабулы, но я закрыла глаза и пресекла всякую мысль, была только музыка, та самая, точно такая же.
Телефонный зов. Немного удивленная, я сделала несколько шагов и остановилась перед черной коробкой. Удивленная тем, что я могла забыть о договоренности, хотя такого со мной не бывает. У меня всегда в голове распорядок дня, и чем больше обязанностей, тем строже я за ними слежу. А вот сегодня, именно сегодня, я ушла на дальние свидания, убежала во время, мне отпущенное. Выглядит это так, словно я не нуждаюсь в помощи. И поэтому я с усилием поднимаю трубку, мне трудно связать слова извинения, но доктор П. явно ими пренебрегает, может быть, у него одни легкомысленные пациентки, а может быть, я и должна была об этом забыть? Он это лучше знает, так что я могу не утруждать себя. Да и разговор идет о конкретных вещах. Профессор Р. примет меня во вторник в восемь десять в институте, он обследует меня и решит, что дальше делать. Доктор П. говорит: «И может быть, на этом все и кончится». Это очень важные слова. Тут я хочу прервать разговор, чтобы не услышать ничего больше. Это хорошие слова, они нужны мне на оставшиеся сутки с лишним. А ведь мог и не позвонить, вовсе он не обязан меня разыскивать. Бескорыстная помощь другого человека часто ограничивается третьеразрядными эпизодами. Так что он мог бы ждать моего звонка, и этим ограничиться. А так, глядишь, послезавтра, может быть, уже все разрешится. Когда я откладываю трубку, рука моя уже легче, и впереди много часов, значит, я могу быть спокойна. Да я и так спокойна, ведь я же еще ничего не знаю. Какая ценность это неведение, которому я никогда доселе не придавала положительно никакого смысла. Как правило, гнала себя к любой уверенности, хорошей или плохой, неважно, и часто было это довольно глупо. Что я от этого имела? Не желаю сегодня об этом слышать, не желаю строить никаких расчетов. Я здорова, ничего у меня не болит, хотя я, конечно, понимаю, что обследование во вторник все же необходимо. Слишком много современная медицина в человеке уже открыла, чтобы пренебрегать профилактикой. У меня еще несколько воскресных дел, как и в каждое воскресенье. Потом я ложусь, и начинается обычная ночь. Еще с час читаю, и засыпаю в нормальное время, и сплю спокойно, и все от меня далеко.
