Сейчас дядя совсем стар и выращивает шампиньоны в подвале своего дома. Но это товар также высшего качества, исключительно на экспорт, а сам он в этом тонком деле слывет экспертом в воеводском масштабе. И до сих пор помогает своим детям, ухитряясь заработать на себя и на других. Как некогда дед, так нынче дядя встает в пять утра, известно же, что такое хозяйство требует времени и неимоверных стараний. Дядя сейчас полная копия деда. Но превосходит его самоиронией, постижением коварства судьбы и тем, что разбирается не только в материальных ценностях. Что ж, он все-таки спустился к своей грибной теплице с иной точки видения вещей. Дядя Болеслав был удавшимся сыном, его успех был равнозначен приобщению к дворянству в современном стиле, он удивил всех, мог служить темой при любом разговоре, так что дед наверняка заглушал профессиональную зависть отцовской гордостью.
Зато вот дядя Янек все время вносил в семью конфликтные ситуации и альтернативы: либо молчание, как будто его вообще нет, либо крик из-за того, что он вообще родился. Не знаю, чему и как он учился в нормальные школьные годы, но на моей памяти он возник как прогуливающийся по городу молодой человек в небрежно-изысканном туалете, а из последнего мне особенно запали в память поразительные туфли: шевровые, шитые на заказ, с очень широкими носками, так что под их тонкой поверхностью я могла ясно видеть, как дядя Янек, вероятно для разминки конечностей, стоя со мною на улице, шевелит пальцами ног. Каждый палец мог ходить отдельно в этом просторе, вот какая это была обувь! Зимой он носил запахивающуюся, без пуговиц, накидку на бобрах, с шалевым воротником почти во всю длину, пока это уникальное для нашего города одеяние не исчезло при таинственных обстоятельствах во время одного из его холостяцких выездов в столицу. Вернулся он тогда, хоть и зимой, налегке, но все равно утверждал, что Варшава — это вам все-таки Варшава. У дяди Янека было на все свое мнение, и вообще он был свободен как птица. Он презирал мещанскую идею супружеских компромиссов, зато ходили слухи, приглушаемые, чтобы лучше работала наша догадливость, что он редко томится одиночеством в своей холостяцкой квартирке. Чувство свободы было у него развито настолько, что в зрелых летах он не потратил и трех дней на прескучное времяпрепровождение, повсеместно именуемое работой ради хлеба насущного. Предложение деда начать с практики на лесопильне, если уж не во имя фамильной общности, то ради общего финансового благополучия, он отмел за два часа, поскольку считал необходимым присутствовать на балу, открывавшем серию карнавалов во Львове, с участием сливок молодежного общества ближних и дальних мест. С той поры он стал завсегдатаем разных заведений, зато ноги его ни разу не было на грязной бирже, заваленной досками. Пожалуй, будет преувеличением сказать, что он тратил время единственно на загулы и кой-какие вольности в кругу представительниц прекрасного пола. Он был весьма даже начитан, особенно в области философии. Ловил меня, еще подростка, на улице и излагал мне доктрины разных мировоззрений, подвергал сомнению некоторые аксиомы, сыпал именами мыслителей и отрывками из их биографий, так что земля начинала подо мной ходить ходуном от этой тяжести. А для дяди это был сущий пустяк: он выписывал пируэты тросточкой с серебряным набалдашником и столь же ловко жонглировал впечатлениями от последнего фолианта. «До рассвета, юная моя сударыня, я должен был это раскусить», — мимоходом замечал он. Может быть, поэтому он и начинал день где-то с полудня, если вообще имел на это желание. Может быть, он и налетал на меня и держал так долго, потому что остальные из родни далеко обходили его самого и его эрудицию. Знал он и несколько языков, в довольно произвольном подборе, так, например, говорил по-испански и по-латыни, читал по-русски и по-немецки, а английские стихи цитировал в оригинале. Давалось ему это без труда, вероятно, он обладал подлинно лингвистическими способностями, но лишь для сугубо личного пользования. Все, что он знал и умел, не принесло ему ни гроша. Да ему и в голову не приходило добиться когда-нибудь финансовой самостоятельности. Эту сторону жизни он просто не принимал во внимание. Годы шли, принося с собой неумолимую зрелость, о нем уже говорили «тот старый холостяк», а дед добавлял: «этот кровопийца, охочий до отцовских денег». Иные, вероятно более объективные, называли дядю Янека неудачником, а то и злее — «малым с придурью», хотя он вовсе не был таким уж глупым.
Но жизнь неумолима. Так что при всем изобилии занятий, которые я обрисовала выше, дяде все же приходилось порой думать о пошлой и прозаической стороне своего существования. Думал он раз в месяц, в канун первого числа. Это были регулярные гражданские войны, громогласное эхо от которых долетало до нас не только в пространных комментариях по их поводу, особенно во время воскресных обедов на Тупиковой. Громогласное эхо? Это отнюдь не простая метафора, так как Тупиковая улица действительно являла собой тупик, обрамленный с трех сторон стеной, склепанной из фабричных ограждений и домов, так что обладала великолепной акустикой и отлично подходила для вокальных выступлений. И вот дядя, знаток всяческих искусств (он был и меломаном!), умело это использовал. Он отказался от мелких стычек с дедом в его конторке при лесопилке, от столкновений несколько камерных и с весьма сомнительным результатом. Неуверенность в завтрашнем дне приносит мало радости, а дяде наверняка прискучило ежемесячно стучаться в отцовские двери и выслушивать нелестные высказывания по своему адресу, прежде чем эти несчастные деньги не оказывались у него в кармане. Да их и хватало-то всего на две-три недели, в зависимости от разных дядиных мероприятий. Так что эта практика была не лучшим методом — и дядя избрал иной метод действий. Просто когда деньги кончались, он шел на Тупиковую, становился перед домом деда и там вопиял, что у него нет денег, что ему не на что жить, что его обрекает на голодную смерть человек, который в данный момент обильно пирует в кругу гостей и прочих прихлебателей.
Дело в том, что дядя устраивал эти представления в обеденное время, обычно он выбирал воскресенья, когда твердо знал, что все квартиры этой улицы полны людьми, уже готовой и жаждущей зрелищ публикой, каковая, несомненно, вызовет в нем вдохновение, стоит в окрестных окнах появиться наблюдателям. Моральной опорой для дяди был и тот факт, что дома эти принадлежали деду и жильцы в них были далеко не анонимы, а лица, уже годами втянутые в семейные спектакли, которые время от времени разыгрывались перед их глазами и на их улице.
Метод был прост и результативен, каждый раз он завершался победой. Даже если противник из-за крепостного вала, действительно вынужденный оторваться от жареного мяса или птицы, каковую он вкушал, оказывал столь же громкое сопротивление и даже размахивал палкой или тростью поверх изгороди. Это были мужи, достойные друг друга в данной борьбе. Нет, они не легко покидали поле боя, голоса имели одинаково звучные, не колеблясь прибегали к довольно рискованным уподоблениям по адресу оппонента, порой пользовались даже явной демагогией, а иногда просто подвергали сомнению взаимное родство. И вот этот концерт для двух голосов при полном одобрении аудитории набирал силу, продолжаясь дольше, чем один акт в театре, и достигал, по всем правилам драматургии, кульминации тогда, когда дед, раскаленный добела, рвался с палкой на улицу. А дядя, издевательски усмехаясь, не отступал ни на шаг, небрежно выписывая своей изысканной тросточкой одному ему известные вензеля. И вот тут вмешивались сотрапезники, поелику, можно так сказать, на волоске уже висела первая капля крови братоубийственного поединка. Они хватали деда под руки и вносили его, упирающегося, грозящего местью, похожего на громадного краба с дергающимися конечностями, — вносили в пасть столовой, где остывал далеко не будничный обед, как раз напротив их желудков, на блюдах. А спустя какое-то время, уже в тишине, хотя и весьма напряженной, появлялся эмиссар и вручал дяде, так и не покоренному, на нейтральной полосе улицы конверт с суммой, служившей первопричиной всего этого торга.
