И вот теперь, когда я смотрю назад, а именно теперь для этого настало время, — теперь я знаю, что те чужие судьбы не дали мне ничего. Не дали никакой мудрости, пригодной для моей жизни, для собственной пользы, для работы, для людей вокруг меня. Не дали мне полезных знаний для себя, даже хотя бы обломка фабулы. Значит, я действительно все делаю в пустоте, и они правы. А может, так и лучше, что я не даю их фотографий на страницах, которые считаю своим основным трудом. Таким образом, я не предаю ни их, читателей журнала, ни себя тем, что наживаюсь на чужом несчастье.
Вот так. Я раздвоилась и потому, пребывая в этом двойственном состоянии, могу быть рассудительной и неуверенной, ясновидящей и слепой, начиненной готовыми формулами и напряженно ищущей единственного слова. И эти разновидности меня самой — это моя головоломная психическая гимнастика, и пишу я об этом не ради того, чтобы кого-то эпатировать своей способностью выдерживать подобные разнополюсные климатические условия в моей работе. Я уже давно знаю и осознала с самого начала редакционного периода, что это мешает мне сосредоточенно работать над книгой, что нельзя безнаказанно прыгать в столь разные купели; порой я нещадно корю себя, когда бесплодно сижу над чистым листом бумаги, так как еще чувствую осадок на дне любых мыслей, осадок всех этих чужих проблем, он залепляет мои мозговые извилины и треплет нервную систему. Вот так я часто почти с физической болью воспринимаю все это. Так что ж делать, как это сочетать, чтобы те экстренные дела не поглощали меня целиком? Я знаю, что это будет моим поражением, у меня уже есть опыт, это приводит к состояниям депрессии, когда какое-то время мне все некогда или просто я не могу, не могу из-за опустошенности, вернуться к литературной работе. Тут дело не в том, насколько регулярно выходят мои книги и стоят ли они на полках книжных магазинов. Мне же платят за фельетоны в рубрике с эмблемой сердечка, значит, дело не в деньгах. К тому же, как я думаю, все эти разговоры с читателями на страницах журнала приносят мне куда большую популярность, чем мое имя на книжной обложке. Они дают мне даже какую-то сопряженность с жизнью людей и, если рассуждать здраво, должны спасать от профессионального одиночества. Все это верно. Но есть еще главное обстоятельство: журналистикой я занимаюсь для них, а литературным трудом для себя. Разница в полезности: человек должен давать что-то от себя, ради себя же самого, чтобы почувствовать успокоенность. Мне кажется, некоторая разновидность эгоцентризма, вернее, сосредоточенность, взгляд в значимость своих вещей могут сократить многие пути. Не будем отказываться от этого двигателя действий! Это не гордыня, даже не утонченное самолюбие или упоение успехом. Это надзор над самим собой, чтобы мы, люди пера, жили спокойнее, а другие могли нас выносить.
Значит, не плодоносит, как следовало бы, эта моя внутренняя рубрика, и все же кое-что мне дает. Например, я уже давно не знаю скуки. До сих пор я еще никогда не боялась задержавшихся в беге часов, когда течение времени задевает нас своей недвижностью, а нарастающие минуты атакуют боем часов. Если образуется какое-то «окно», я сажусь за письма, а в них люди подгоняют меня браться за работу, велят думать о них, и это в конце концов уже стимул писать, редакция — машина пунктуальная, так что проваливаются куда-то благородные терзания, что для себя время это, отданное кому-то другому, я теряю безвозмездно. Или еще пример: это предлог для бегства; если мне трудно с собой поладить, если в той работе у меня все расползается, если в текст влезают явно паразитирующие страницы, если я непонятно когда запуталась в бессодержательности и не могу навести порядок, если нет иного способа справиться со своей беспомощностью, распространенной в этой профессии болезнью, — тогда я принимаюсь за другое и делаю это умно или глупо, иногда стараюсь быть дотошной, а иногда просто отписываюсь; письмо с явной трагедией, дающей пищу для раздумий, призывает к старательности, а на примитивное, анахроничное, где кто-то что-то напортачил, отвечаю кое-как, все равно там мне уже нечего делать, только соблюдаю формальность, чтобы закруглиться. Или пользуюсь случаем и даю понять, что и я могу взвиться от глупости.
Бывают такие дни, когда то, чего я не ценю, становится вдруг ценным. Вот так и в этот понедельник, хотя здесь имеет место обратный процесс: не убегать от чьего-то призыва в сторонний объективизм, а приблизиться из моего сегодняшнего отдаления, от моего нового места, к ним. Это труд незнакомый: не думать о себе, дать им возможность объясниться, наполниться их зовом до самых последних закоулков собственной личности, чтобы ничего от меня, кроме этого, не осталось. На эти часы, на эти полдня украсть себя у себя, ради них. Это насилие над собой, но его необходимо совершить, таков сегодня мой эгоизм — благодаря чужим людям на какое-то время я хочу перестать существовать в собственном предназначении. Это должно получиться, я разбиваю сидящий во мне самоконтроль, а ведь им пренебрегать сейчас никак нельзя, я так за него всегда держусь, хотя и с переменным успехом. И вот четверть часа я отсутствую, потом прихожу в себя, сигнал тревоги чужих, именно сейчас-то ненужных мыслей, и вновь чья-то незадача и спасительное усилие мысли — надо же что-то придумать, я же кто-то другой, аноним для кого-то, у кого не очень серьезное, но для него самое большое горе, которое так заглушило буйным сорняком ему жизнь, что он только его и видит, только его и ощущает — вот и вынужден написать. И вот он написал мне, и я благодарна ему за то, что он спасает меня от собственных мыслей.
Эгоцентризм? Альтруизм? Добрая воля со всем двузначным содержимым? И тут мне думается, что люди, отдающие кусочек себя другим, таким образом выравнивают выбоину в себе. Именно так происходит со мной сегодня. А закономерно ли это положение, не рискованное ли обобщение? Обычно я не пускаюсь в подобные отступления, чтобы не подвергать сомнению общественную деятельность и свое собственное служение людям. Но ведь люди, которых ослепляет полнота жизни, пожалуй, и не могут разглядеть ближнего. Так я думаю, постепенно погружаясь в чужие перипетии, внимательно их изучаю, перебираю упрямые камешки слов, такие они голые и хрупкие, эти камешки, и за каждым стоит миг решимости, самый трудный, когда отбрасываешь стыд от собственной неудачи. Вот поэтому-то я и уделяю им свое внимание. И я должна оказаться на высоте этой восприимчивости к алхимии чужих откровений. И только ощущение, пульсирующее где-то во мне, почти не регистрируемое, но тем не менее наличествующее: что вот я способна распахнуться для посторонних, что не отталкиваю их пренебрежительно, поскольку еще могу не считаться с собой. Конечно, за это я имею какую-то выгоду, а вместе с этим возможность слегка удивляться, конфузливо удивляться тому эффекту, что я сильнее их. Может быть, потому, что благодаря им избавилась от любого вида поражения и куда более стойко выношу неожиданные удары. Ну что ж, каждый ведет свой счет, так и должно быть на этом ринге без победителей. Сбитые в очередном раунде продолжают бой во мне и, отбиваясь, атакуют меня. Но я превосходно тренирована, у меня разносторонняя, многолетняя закалка. А для размеров несчастья никто пока еще не изобрел справедливой шкалы, так что, посвящая им себя, могу считать, что я куда меньше несчастлива, чем они. И вот, в этой малоприятной общности, я выскальзываю из моего положения, в котором никто не повинен, никто из посторонних не нанес мне этого удара, оно во мне самой, оно — это я и есть, словно плод, и потому я прихожу к выводу, что оно должно быть менее болезненным, чем чужая измена. Никто здесь никому ничем не обязан. Значит, только в моей решимости, в моем организме содержится сила, способная выдержать это. Через день-два я пойму, что это довольно скудный резерв сил. Но пока я еще вскинула голову из этой реки чужих слов и чужих тайн, чтобы выйти из нее, как из целительного источника. Ни один врач не придумает такого лечения, очень уж это плохая и темная река, полная водоворотов, а из них какой-то отчаянный крик — но именно он и призвал меня к порядку, и когда, уже на берегу, я смотрю на свои стены, то долгую, благую для меня минуту, которой является счастье отсутствия — не знаю, где я, не знаю, кто я.
