По горизонтали, поверх подбородка, через белую эмалированную дугу с моей еще пустой табличкой здешней биографии в ногах я смотрела на товарок, и они казались мне все одинаковыми, во всяком случае, те, что перед глазами. Наблюдать было не так уж трудно, после обеда они как бы ожили, четыре из них выбрались из постели, ходили в коридор, за ширму, звенели посудой, прохаживались передо мной, время от времени задерживаясь для краткого разговора, а я искала действительно больных, то страшное несчастье, которое должна была здесь встретить. Ну да, лежит несколько человек, все верно. Но остальные-то? Чего же я ждала одиннадцать дней, чтобы увидеть этих шустрых бабеночек, это движение, такое обычное, повседневное, это же какая-то мистификация! Только меня не оставляли в покое, все еще я была нужна. Вновь велели мне встать и идти, опять туда же, только осматривали уже в ином составе — людей в белых халатах было четверо.

Я хочу придерживаться последовательности в этом ходе событий, в этих днях, а также в обстоятельствах, чье время наступило, и мучаюсь с этим упорядоченным описанием, потому что теперь с ним необходимо считаться. Человек, никогда не бывавший в такой больнице, не знает, какую ценность приобщения имеет какой-нибудь анекдот о каком-то моменте, о любом случае, когда другой человек взаимооткрывается. Это вообще важно в сосуществовании, конечно, от этого исходит бодрость и людское тепло, но я пишу о любви взаимооткровений, так как именно там все делалось как-то на ходу и в то же время, при необходимости ждать, или принимать решение, или задаваться вопросами относительно своей судьбы, вопросами без ответа, там было именно так. Мне кажется, что уже в этом отношении тут представал эксперимент, равного которому не было в моем запасе наблюдений, откуда пишущий человек черпает заряд для своей работы. Правда, он не всегда взрывается угрозой или вознесением на вершины познания. Познания иных, познания себя, как выпало мне в удел. Но с той минуты, как я переступила порог этого обособленного мира, события приобрели ритм и трудно их умышленно синкопировать. Пусть в этой книге с самого начала иная каденция, произошло это совершенно естественно, без определенного умысла. Впрочем, я не знаю, соответствуют ли плоские рассказцы-картиночки, без проникновения в их суть, требованиям современного потребителя, достаточно ли ему хронологического сюжетца, которых столько вокруг него каждый день, хотя бы в других средствах массовой информации, в телевидении, в печати, репортажах? Похоже, что нынешний человек, который творит сам себя и, стало быть, ищет дополнительных реакций данного нам мира, требует от писательства чего-то большего. Он хочет вместе с автором вглядываться в мотивы и условия, которых не бывает в чистом сочинении, состоящем из всяких перипетий, порожденных концепцией героев. А читая осмысленно, он старается в ходе этого кое-что познать, хотя бы определяющие факторы жизни, отличной от его собственной. Чтобы принять ее или отвергнуть. Разве не это является функцией чтения, этого самого интимного из похождений интеллекта, раз уж оно все равно не должно быть всего лишь глотанием печатной бумаги?

Так мне кажется, но вот я двигаюсь к заключению этой книги и знаю, что уже не много возможностей осталось у меня для общения исключительно с собой в этой людской толчее, в этой обстановке, сменившей мои замкнутые стены, которые легко воспроизводили мне эхо моего голоса во всех его проявлениях.

Хотя там, в тот же самый день, четыре врача должны были возложить мне на плечи очередное решение, содержание которого потом предстояло осмыслять уже в одиночку. Но перед этим они встали вокруг меня, они, судьи без власти, без возможности выносить безошибочный приговор. Был среди них доктор М., который уже сыграл свою партию и теперь держался как бы на втором плане. К профессиональному рукоприкладству приступили другие: адъюнкт, анестезиолог и патологоанатом. Так что я переходила из рук в руки, голая по пояс, не испытывая стыда, покорная и вновь выжидающая, свершалось балетное представление, наклоны, движения рук, шаги ко мне и назад, повторялись фигуры в этом врачебном па-де-катре, я уже не знала, где у меня болит: то ли от их пальцев, то ли внутри меня, самостоятельно, то ли в левой груди, а может быть, в правой; я уже сама включаюсь в ритм в пределах дозволенного мне, все время подгоняемая, то напрягаюсь, то расслабляю мышцы торса, поднимаю руки, чтобы они могли хватать меня беспрепятственно, иметь доступ к пунктам дополнительной информации, я уже знаю об этих железах, а теперь и там ни в чем не уверена, мне кажется, они набухли, то ли защищая организм, то ли от того, что их жмут, все по очереди; я с трудом глотаю слюну, потому что и в горле у меня что-то застряло, может быть, это опасно, о чем они еще не говорят, а может быть, это всего лишь таблетка, я уже приняла их сегодня две, с перерывом в несколько часов, я знаю их по внешнему виду и по своей жизни дома, которая была когда-то, но где же успокоение, которое они приносят, нет, не сейчас, когда длится этот зловещий спектакль, неизвестно что предвещающий?

Свет погас, они отошли в полумраке, велели одеваться. Я сунула ноги в ночные тапочки, напялила костюм для предварительного этапа, а сколько их еще будет, как долго будут они продолжаться? Я не спрашиваю, потому что они уже где-то далеко, стоят неподвижно, белые статуи по углам. Немые статуи, молчание наше нарастает, толкает меня к двери, точно у всех здесь нечистая совесть. Я все же хочу спросить, это мое право, чтобы сказали что-нибудь, хочу даже вежливо улыбнуться, за их труд, но глотку перехватило, так что лишь выдавливаю кашель и уродливую гримасу, лицо у меня растягивается; только не устраивать представления сверх принятой здесь программы! Но еще не ухожу, еще стою возле табурета — и до сих пор помню, как я тогда, ожидая хоть какого-то доброго слова, выдергивала из его обивки нитки, уже основательно ее общипала, — чтобы дать им время собраться с милостыней утешения. Но они не уделили мне ее, ничем они для таких, как я, не располагали, ни у кого из них еще ничего нет. И я ухожу, но мимоходом замечаю на столе рисунок, изображающий меня: два полукруга, черный знак слева и очертания ланцета. Я накручиваю нитки на палец и, вся занятая только этим, уже в дверях, позади себя слышу, ч т о  з а в т р а  у т р о м  на  о п е р а ц и о н н ы й  с т о л.

После обеда в больницах наступает время пациентов, их как бы личная жизнь. Врачи уходят в широкий мир, остается только дежурный, но он не пристает к больным без надобности. В тот день, уже на исходе его, только дважды он пробежал в конец коридора, потом позвал сестру, она быстро пошла за ним, неся перед собой поднос, заставленный стеклом и металлом, спустя час, а может быть, и меньше, они вышли оттуда уже обычным шагом, без спешки, а дверь эту заклеили бумагой, точно там уже никого не было. Кто мог, в моей палате, с любопытством смотрели на эту беготню, вытягивая голову над спинками кроватей или стоя в двери, так что лишь мимоходом спросили меня, что там у меня, и известие, что я завтра иду на операцию, восприняли как нечто заурядное. Не первая я тут и не последняя. Всякое бывает.

Две из них, ходячих, уже перенесли операции на брюшной полости, хотя и не говорили, может быть, просто не знали, что там нашли, что вырезали. Мертвецкого вида женщина у окна тоже после операции, но вставать не может, состояние ее с того дня все ухудшалось. И чего было резать, говорили соседки, какой смысл, если щупальцы заразы уже всю ее пронизали. Но у окна она не одна. По другую сторону, ногами к ногам, лежала еще больная, ходячая, которая почти не лежала. Спать — да, спала, как все люди, ночью, а так разгуливала, словоохотливая и добродушная. Недавно ей отрезали грудь, но трудно было увидеть это под халатом при ее квадратной фигуре, потому что живот у нее выдавался больше бюста, и, значит, она, вся налитая салом, могла скрывать, с которой стороны у нее плоская грудь, одна только рана и бинт. Она была уже не женщиной, не смущаясь носила свои бурые волосы с уже до половины отросшей сединой, и эта свежая потеря как будто ничего в ее жизни не изменила. Ведь нам же главное — жизнь сохранить, так наставительно внушала она. Становилась возле своей койки и начинала речь, а соседка на высоких подушках, словно вознесенная на катафалк, стонала: «Господи, ну ни минуты покоя», но уши заткнуть не могла, потому что руки у нее были спутаны проводами от капельницы.