Что ж делать, я прибегаю к легкой метафоричности, потому что при других условиях это была бы история для кухарок, трогательный рассказ о дамочке, которая неожиданно пережила сердечную драму. А на самом деле это не была ни драма, ни сердечная, хотя прозвучало это как-то тревожно, колокольным звоном; и мне очень хотелось именно так тогда это воспринять и погрузиться в уютное несчастье, как в теплую ванну. Но если говорить сейчас правду, это было нечто иное. Это была последняя, самая тяжелая фаза кризиса сознания, кончался процесс, начавшийся во мне несколько лет назад. Я была уже особная, но все-таки при ком-то. Всегда, даже во время этой добровольной паузы, я не решалась на окончательный выбор. А сейчас пришло время самоопределиться до конца, уже без всяких подпорок, пусть даже и условных, во имя принятого обычая, который доселе процветает в обществе, — а я не в состоянии была отвергнуть это прозябание. Но вот ведь не могла уже сказать, что я убежала от чего-то в свое, присущее мне место, потому что в этом самом месте некий момент моей личности — наверняка не решающий, но все же имеющийся, может быть, просто катализатор традиционной надежности — вышел из-под контроля психики. Нам же это знакомо, мы же знаем, что легче убежать самому, чем смириться с бегством кого-то от себя.
И вот отсюда все предыдущие страницы, пухлые от выкрутасов и метафор, но все это умышленно, чтобы избежать прямого описания, может быть для кого-то оскорбительного. Только теперь я могу поступать иначе, потому что финал приближался только для меня. И вот эта переоценка всех ценностей, которую я производила мысленно, атаковала меня вето, точно болезнь, точно нарушение естественных функций, а также как обычная депрессия по классическим канонам медицины. Нелегко этот диагноз подвергнуть анализу — что тут было физического, а что просто страхом перед самой собой. Теперь-то я могу написать, что «это было как болезнь», что меня постигла модная в век вирусов цивилизации, «обычная депрессия». Но стоит ли убегать от памяти в убежище уже реставрированного самолюбия, без тамошних прорывов и трещин, нужна ли маска собственной любви, подвергнутой испытанию на противоречивости, ведь не любовь же я тогда пыталась защищать? Не хочу теперь выглядеть умной и язвительной, хотя, признаюсь, так и тянет, но тут уж надо сохранить всю правду унижения, потому что еще раз возвращается ко мне этот рефрен: при подобных фортелях эта книга будет чтивом для хорошо воспитанных и не очень-то взрослых людей, и, стало быть, тот кусок жизни, который я ей отдала, описывая другую, но все же мою собственную жизнь, в разных ее вариантах, остается только выбросить в мусор. А стоит ли? Я знаю, что прежде всего для меня самой, а может быть, и еще для кого-то, кто пытается разобраться в себе — стоит ли делать хорошие мины, разные гримасы, которые ему к лицу, в этом зеркале, затуманившем расстоянием то изображение, которое я ему когда-то явила?
В этом столкновении себя самой, слепленной из двух исходных материалов, несомненно, преобладало удивление. Но оно напирало как-то с фланга, как будто кто-то за меня убеждался, что я так разделена, что могу упасть под тяжестью своей двойственности. А не чьей-то вины, чьих-то комплексов или упорной инфантильности, которая плюет на метрику и норовит умышленно по-ребячьи относиться к строгой узде существования. Не это меня удивляло, не под этим я упала. Я сама себя поразила, что могу вот так лететь вниз, самоубийственно выбитая из места, которого ведь не было, которое я себе придумала. Место было иллюзией, а падение было настоящим. И настоящей была болезнь, сегодня я знаю, что депрессия — это не выдумка истеричных дам и вымотанных ответственных деятелей.
У меня сжался пищевод и желудок, спутались внутренности, я питалась как птица, в рационе моем были какие-то крохи и капли жидкостей. В голове кружили вихри страхов. Обуреваемая ими, я проводила ночи, мечась от стены к стене, от одного края постели к другому — и так могла безвольно отдаваться ужасу, кружить, не отыскивая выхода, которого при такой болезни никогда нет, поскольку пустота не знает никаких измерений. Единственное психосоматическое болезненное ощущение, беспрерывно донимающее меня, было давление какого-то пресса, заклинившегося в своем действии, стиснутое состояние всех органов чувств. И я говорила себе об этой не ослабевающей неделями спазме, что «у меня болит душа». Я могла даже показать, где в моем случае этот придаток точно помещается. Это было место, огражденное ребрами, под правой грудью, наискось от солнечного сплетения, но ни с ним, ни с сердцем по другую сторону ничего общего там нет. Именно там раскрылась у меня рана, там она затягивалась, когда я уже могла выйти на поверхность.
Длилось это несколько месяцев. Я исхудала, стала узловатой, как высохшее дерево, лицо мое казалось черепом, обтянутым кожей, начиналась атрофия мышц, я выглядела «мусульманином» из концлагеря. А все это был только страх, космический, замкнутый во мне, сумею ли я взять этот вираж, и неверие в то, что за ним встречу еще кого-нибудь. Психический коллапс как раз и основывается на том, что ничего нельзя себе объяснить рассудком и опытом. Тогда все аргументы кажутся демагогией, а слова врача — обычным обманом, неприемлемым обманом, потому что ты-то знаешь все лучше. Умные советы и пребывание среди других слишком тяжело сносить, отсюда вывод, как метеор в мозгу, что никогда они не дадут ничего, что стоит крупицы энергии, угасающей в пустоте мира, в нашей бездонной пустоте, и невыносимо, просто невозможно выйти из этого штопора бессилия, когда ты пикируешь вниз. И вот так толкали меня к утрате всего угрозы, слившиеся воедино, тесно опутавшие меня абсолютной невозможностью что-то сделать. Вдобавок ко всему я была еще обессилена огромным крабом, который выедал меня изнутри, раздирая все клешнями. Не раз в этой достигающей небес темноте тлела как сигнал одна только мысль — чтобы в конце концов отдохнуть, ведь я же, расплачиваясь за что-то неведомое, заслужила это. Отдохнуть, изведать покой, чтобы ничего не знать; пусть произойдет катастрофа в нови моей ночи, в добром сне без кошмаров.
Признаюсь, не раз и не два кружило искушение, в поисках выхода. Этот кризис личности протекал не по одной какой-то кривой, пролегающей в самопознании правильной дугой. В чередовании симптомов не было единой кульминации, как обычно бывает при других описанных болезнях. Здесь был готический рисунок остро пересекающихся отрезков: вверх, вниз, вновь так же, всегда под острым углом, на разной высоте — и если бы я была в состоянии, то наверняка оценила бы, тогда — как должное, в плане истории формирующегося сознания нашего рода, эту архитектуру трагедии. А может быть, ее красоты в борении с человеческой природой?
К сожалению, это было вне меня. Я не смотрела в себя, не вела заметок, ничего не регистрировала, поскольку в раздерганной личности нет места для поступков, вызванных стремлением иметь что-то в будущем. Заполучить познавательный материал, писательский, любой, который потом дает возможность что-то реконструировать, хотя бы для побочных целей. Поэтому тот период может быть лишь частью книги, но не самостоятельной темой, потому что я уже не воспринимаю себя, тогдашнюю, слишком точно, только память о падении — и еще несколько ощущений — осталась во мне настолько соизмеримой, чтобы коснуться здесь и этого рискованного эксперимента.
Как-то я все же выкарабкалась, не скажу, чтобы медицина очень помогла. Напуганная этой эпидемией, все расширяющейся в наш век, уже смыкающийся со следующим, она оказалась беспомощной, до сих пор не овладела тайнами, заключенными в человеке. Нет, не теми, что в анатомическом атласе; все еще царит средневековье и приемы алхимии. Так что приходят в конце концов к тому, что велят пациенту верить в чудеса. И чудо нередко происходит, поскольку благодаря своему незнанию, а также неустанному проклевыванию витальной силы помешать ему они не властны. Что же во мне от этого осталось? Осознание факта, что захрустели во мне какие-то шестерни, просто заскрежетали, так как это была авария, ну и понимание необходимости разобраться в своей природе, чтобы впредь я могла действовать без риска распадаться. Ведь если рассматривать всю проблему синтетично, то не мешает заметить одну горестную закономерность: женщина, совершив перемену в жизни, боится всего. С мужчиной же в таких случаях ничего страшного не происходит. Такая уж извечная разница, то ли дело тут в иной ткани воображения или в ином свойстве совести? Разница бесспорная, разделявшая нас всегда, и доселе разделяет с величественных высот самозваного якобы-закона, но должно ли так быть до конца? Должны ли мы, возглашая в зависимости от обстоятельств те или иные лозунги, всегда висеть у кого-то на шее, чтобы оставаться партнерами, действующими применительно друг к другу, даже и там, где мы уже не обязаны носить печать нашего пола? Наверное, ради попытки уравнять это различие стоило провести месяцы на краю пропасти двух разных состояний в моей биографии. Это было бегство, так как за свободу всегда платят. И никогда потом я не жалела, что заполучила его, это вышестояние, благодаря пережитым поражениям. Пусть даже не раз мне предстояло смотреть покорно на кого-то, угадывать его тайные намерения, преданно заглядывать кому-то в лицо. Но ничье лицо, хоть и самое близкое, не заслонит мне мир экраном собственной проекции, а чьи-то действия с той поры не ограничат моих действий.
